Я понимала, что он нарушил закон, но всё-таки мне не хотелось, чтобы его посадили за решётку. Как-никак, а Леон фактически заменил мне родного отца, которого я никогда не знала. Как бы сильно меня ни задел грязный поступок отчима и его ложь, я всё равно продолжала его любить.

– Я понимаю, он нарушил закон… Но можно ли что-то сделать, чтобы… – я не договорила и уставилась в пол. И так всё было понятно без слов.

Оберан тяжело вздохнул, прошёл к моей кровати и опустился на её край.

– Габриэлла, я понимаю, что твой отчим тебе очень дорог, но он поступил очень и очень плохо, из-за него могли погибнуть люди, ты это понимаешь?

Я села на кровать рядом с супругом и с разочарованием отметила, что подо мной матрас прогнулся ниже.

– Да, понимаю. Но я его люблю, он – вся моя семья, – прошептала я в ответ.

Оберан помолчал некоторое время, затем произнёс:

– Я думаю, что можно кое-что сделать. По большому счёту, даже случись всё так, как планировал Леон Трейтс, пострадала бы лишь моя репутация. Гордан всё равно запросил бы от меня индивидуальный маршрут и очень бы удивился, что он совершенно не совпадает с тем, что прислал бы дипломат Мустафании. На текущий момент обо всей этой истории знают лишь я, мои люди, которые будут молчать, если я прикажу, ты, твой отчим и мой дядя Гордан ан Бакшах.

– Ты, твои люди, я, отчим и Гордан, – задумчиво повторила я, прекрасно осознавая, что заставить молчать надо лишь последнего человека в этой цепочке.

Гордан, Гордан, Гордан… Что-то было не так с этим мужчиной. Он как-то странно себя вёл, когда увидел меня и Оберана вместе. Интуиция подсказывала, что что-то здесь не так. А ещё я вспомнила признание супруга, что ему пришлось бежать из Мустафании, какое-то время жить на пиратском судне, а затем начинать жизнь здесь, на незнакомом материке, без поддержки родных и близких…

– Оберан, а расскажи, почему ты сбежал из Мустафании? – попросила я, прекрасно понимая, что прошу рассказать о личном.

То ли эта ночь нас объединила, то ли совместная тайна об истинной причине нашего брака, то ли произошло ещё что-то, но я почувствовала, что могу задать этот вопрос своему супругу, а он мне ответит. Мужчина долго сидел на краю кровати и собирался с мыслями, прежде чем начать свой рассказ.

– Ты знаешь, Габи, – обратился он ко мне, слегка пожав плечами, – считается, что в Мустафании на первом месте всегда семья: жена, дети, а уже потом всё остальное. Но ты никогда не думала, как это соотносится с тем, что у мустафанцев разрешено иметь до трёх жён?

Я встрепенулась. И правда, весьма взаимоисключающие параметры: многожёнство и семейные ценности.

– Дело в том, что это у жены семья должна быть на первом месте, её дети и, конечно же, супруг, – горько ответил Оберан, не ожидая, что я отвечу на его вопрос. – А вот мужчина должен заботиться о своих женщинах, а если он увлекся другой – взять её в жёны. На худой конец – в свой гарем. Собственно, так выглядят высокие семейные ценности с позиции мустафанцев.

Я содрогнулась. Б-р-р-р! Официально делить своего мужчину с другими женщинами. Это же варварство какое-то. Это что получается: по понедельникам – с одной, по вторникам – с другой, по средам – с третьей, остальные дни – в гареме… А если женщин суммарно больше семи? Как тогда очерёдность устраивать? Я представила себе еженедельник с расписанием, с какой женой предстоит ночь, и повела плечами. Да ну, бред какой-то!

Оберан с лёгкой усмешкой посмотрел на то, как я поёжилась от его слов, и продолжил:

– Ну, вот и моя мать была такого же мнения. Она была третьей женой Роллина ан Бакшаха, старшего брата Гордана. Первая жена моего отца оказалась бесплодной, вторая принесла двух девочек, и лишь моя мать родила меня. Роллин был для моей матери всем. Он словно солнце озарял её жизнь, она улыбалась лишь только тогда, когда он был рядом. До восьми лет я рос в Мустафании и видел, как каждый день моя мать мучается ревностью и старается заглушить свои чувства, потому что она по-настоящему любила своего супруга, а он уделял ей времени не более, чем другим жёнам. Иногда она думала, что он навещает её спальню лишь потому, что она смогла подарить ему наследника. Брак с моим отцом делал её по-настоящему несчастной. А когда мне исполнилось восемь, кочевые варвары стали нападать на Мустафанию с запада, и мой отец Роллин ан Бакшах отправился на защиту границы государства, где вскоре и погиб. Мать очень долго горевала. По нашим законам она и две другие жены перешили в гарем младшего брата моего отца – Гордана. Ещё два года я жил фактически в гареме своего дяди и в какой-то момент понял, что смерть Роллина принесла облегчение моей матери. Пока он был жив и предпочитал других жён ей, она страдала. Когда он умер, ей больше некого было любить, но и некого ревновать, переживать, что сегодня её мужчина проводит ночь с другой женщиной. Гордан хорошо к ней относился и не трогал её, за что я ему искренне благодарен. Наверно, именно поэтому между ним и мною остались хорошие взаимоотношения.

Я хмыкнула про себя. Да уж, в моих глазах это не особо-то тянет на «хорошие взаимоотношения», но да ладно, не время и не место рассказывать Оберану о том, как должны вести себя действительно хорошие опекуны. Что касается матери моего супруга, то мне её стало действительно жалко. Неразделённая любовь раба своего разбитого сердца. И ладно бы, она влюбилась в кого-то, кто предпочёл ей другую, честно женился бы на сопернице и сказал, что у неё нет шансов. Время многое лечит. Нет, Роллин всю жизнь давал ей надежду своей заботой и вниманием, что между ними возможна любовь, а потом раз за разом убивал её. Это похоже на изысканную пытку, гораздо страшнее, чем просто неразделённая любовь.

Тем временем Оберан продолжал:

– Когда мне исполнилось десять лет, я поклялся, что никогда не стану таким, каким был мой отец – никогда не изменю любимой женщине и не заставлю её терзаться сомнениями и ревностью. Именно в это время к берегам Мустафании причалило пиратское судно. Удивительное дело, но матушка догадалась о моей задумке сбежать в другую страну, где царят иные порядки. Она всецело поддержала меня, собрав мне на первое время мешок с едой и вещами первой необходимости. Так в десять лет я попал к пиратам. Ты знаешь, у них всегда не хватает рук для того, чтобы драить палубу, выливать нечистоты, проверять трубы, закреплять верёвками бочки с вином и ящики с награбленными вещами. Меня охотно взяли и всему этому быстро обучили, а я в свою очередь работал за еду и кров, смотрел, слушал и наблюдал. Смотрел, как пираты прокладывают маршруты, как строят карты моря, рассчитывают подводные извержения вулканов, скорость и направление волн. Слушал и учил языки, на которых говорили эти люди, ведь пираты оказались той ещё разношёрстной компанией. До шестнадцати лет я проработал на пиратском судне, а однажды улучил момент, когда корабль достаточно быстро подошёл к берегам Таршера, и сбежал. Дальше ты мою историю знаешь.

Я вдруг вспомнила то, как спросил меня Оберан: «Неужели ты считаешь, что измены в браке допустимы?», когда мы перечитывали брачный договор, составленный Апполонио. Неожиданно этот вопрос показался мне совершенно иным в свете услышанной информации. Вспомнилось и то, что Оберан до сих пор является девственником, но я вдруг поняла, что это его собственный осознанный выбор. Теперь меня больше не забавлял этот факт. Я понимала, что он никогда сам не изменит той счастливице, которая станет его возлюбленной, но и никогда не простит её измену, если она случится. Про таких людей чаще всего говорят – однолюбы.