– Семен не велит вспоминать. Считает, что после войны мы новую жизнь живем. Крепкое у мужика сердце, а мое колом в груди стоит, сил недостает молчать…

– Ну и облегчите душу, я не из болтливых, – вздохнула Мария.

– Затем и пришла, – неуверенно произнесла Наталья Фридриховна. – А то, подумала, пока одна дома сижу, с ума сойду, такая месть меня распирает… Дочка-то спит?

– Спит…

(Ох, как ошибалась Мария!)

– Я не пьяная, нет, не пьяная, – начала отрицать соседка, будто кто-то ее о том спрашивал. – Не действует градус на мой организм сегодня. Видать, из-за воспоминаний… Еще налить? Не хотите?.. Тогда сама выпью… Как надоест слушать, вы сразу скажите, я уйду. Или сейчас уйду. Мешаю вам, наверное, завтра вставать рано…

– За что же вы его так не лю… ненавидите?

– Ненавидела! – страстно выдохнула Наталья Фридриховна. – Теперь можно в прошедшем времени. Его нет!

Изочка открыла на миг глаза и зажмурилась, – испугалась промелькнувшей на лице соседки ярости.

– Так вот… Отец мой – австриец, – дрожа от напряжения голосом, начала Наталья Фридриховна. – Попал в Первую германскую в плен, женился и остался в сибирском городке Балаганске, я там родилась. Мама красавицей была. Все, кто видел ее, ахали: косы пшеничные двойным свяслом вокруг головы, глазищи синие, совсем как у вас, Мария… Я карточку мамы увеличить отдала, сами убедитесь потом. Жаль, не в нее я вышла наружностью, в отца. Войну он проиграл, а тут его австрийская кровь мамину русскую победила, получается, если по мне судить… Ну, сам-то обрусел, живя в бабушкиной семье примаком. Сначала кочегарил на пару с дедом где-то, позже работал в Черемховской шахте. Далеко шахта, а я резвая, бегала туда в обед кашу с отцом похлебать. Домой ехала на его спине. Не понимала, глупая, что устал. Труд-то в забое за сто лет не изменился. Как киркой камень ломили да тачкой возили, так же, наверно, и сейчас.

Вынув из кармана пачку папирос, Наталья Фридриховна достала одну, задумчиво покрутила в пальцах и затолкала обратно.

– Отец услыхал, будто на золотых приисках жизнь лучше. Заколотили дом, бабушку с собой забрали, дед к тому времени помер. Поехали поездом в Дарасун. На билет мне денег не хватило. Затолкали на багажную полку, баулами загородили. Захочу по-маленькому, мама баночку подаст… Ничего, прибыли. Пещерку в горе выдолбили, печку поставили, чем не жилье?.. Да только зарплата с гулькин нос. Неделю ходим сытые, две – голодаем. Решили подрядиться на лесосплав по реке Китой. Мать наравне с мужиками вкалывала, мы с бабушкой кулеш сплавщикам варили, чай готовили. Мне всего девять лет стукнуло, а уже зарплату получала. Через два года бабушка стала скучать по Балаганску, и вернулись. Голод застали страшный. Мы в деревню – и там не житье. Продотряды подчистую отбирали зерно у людей в хлебосдачу. Помню случай весной, когда у одного мужика последний пуд силком за недоимки взяли. Не от жадности уклонялся – ребятишек было в семье что гороху, все мал-мала, и скоро начали с голодухи пухнуть. Свихнулся мужик от переживаний, зарубил топором жену с детьми да и сиганул в Ангару… Ледоход как раз шел. Кровавые следы босых ног на льдине у берега мне потом долго снились… Беды-комбеды…

Булькнуло вино. Громко сглотнув налитое, соседка наполнила стаканчики снова. Уже машинально, по рассеянности, звенькнула краем стекла о стекло.

– Бабушка узнала, что в Якутию вербовка идет. Рассказал кто-то, мол, люди на Севере живут хорошо, коров держат. Лугов богато и леса – дом строить, и рыбы в реках немерено, а в тайге – зверья… Бабушка давно коровой бредила, сама и подбила ехать. Отец-беспаспортник сумел как-то изловчиться, справил себе документ в Балаганске. Сладились с мужиком, который груз в Жигалово вез. Двинулись с ним за двести километров через хребет, где пешком, где на телеге. Есть нечего, а мне двенадцать, в рост пошла, мочи нет голод терпеть. Колокольчиков, помню, в рот наберу и жую потихоньку. Бабушка, как заметит, нос мне зажмет, стукнет по шее, и прочь из меня цветы, сопли, слезы…

Наталья Фридриховна чпокнула пробкой – откупорила новую бутылку.

– Через неделю уже все мы траву походя рвали, корешки разные варили и ели. Бабушка скончалась. Отмучилась, не дождавшись коровы. Закопали родненькую под горой и дальше пошли. И добрались! Счастье было великое: хлеба выдали каждому завербованному по полмешка. Связали люди четыре карбаза и поплыли по Лене. Меня родители для пайка гребцом записали. Где река глубокая, карбаз хорошо плывет, на мелкоте изо всех сил гребем-налегаем. Весла здоровущие, целые деревья. Если садились на мель, прыгали в воду и давай карбаз плечами толкать. Мама шепчет: «Не надсаживайся, Тата, поберегись». А я хитрить не умею, по-честному стараюсь… Вон какие руки большие. Сначала от организма росли, дальше – от тяжелой работы. Девка я была видная, а рук своих всегда стыдилась.

Раскрыв ладони, Наталья Фридриховна рассматривала их с печальным удивлением, словно впервые увидела.

– В Якутске нас удачно распределили, на опытную сельскохозяйственную станцию. Ученые-агрономы селекцией там занимаются – проверяют, какие овощи и зерновые смогут лучше прижиться на Севере, и новые сорта выводят. Выделили нам домик с огородом. Картошки, мелочи всякой до весны хватало. Все трое работали, приоделись, завели кроликов, кур. Как подкатило время невеститься, я сразу выскочила за Семена. Муж мой из первых типографских, научил отца русскому алфавиту, пристрастил газеты читать. Помню, отец возмущался, что Гитлер к Германии Австрию присоединил, – родина же. Думал, должно быть, о ней, хотя никогда не рассказывал. Может, боялся чего… Радовался, когда Сталину в декабре тридцать девятого шестьдесят исполнилось и по радио поздравительную телеграмму зачитали от фюрера. Юбиляр наш ответил «другу-союзнику» что-то о прочной дружбе народов, скрепленной кровью. Мама довольна была – слава богу, говорила, значит, войны не будет. А у меня слово «кровь» почему-то вызвало дурные предчувствия. Народная кровь – это же много…

Наталья Фридриховна осушила стаканчик и долго молчала, будто запамятовала, где находится, кому что рассказывает. Спохватившись, продолжила тихо, каким-то хриплым, не своим голосом.

– В том году начались наши несчастья. Энкавэдэшники взяли начальника станции и, по слухам, расстреляли. За что – неизвестно. Следом – второго, он и с работниками-то еще не познакомился. Тут и до нас дошло: на отца дело завели, а забрать не успели, сам от туберкулеза угас. Сбежал, получается. Мать радовалась: «Хоть не в тюрьме, на собственной кровати помер, и то хорошо». Во всем умела что-нибудь хорошее углядеть, характером легкая. В этом я тоже не в нее. Да и не в отца. В деда, наверное. Добрый был человек, но вспыльчивый и, говорят, буянил выпимши. Правда, я его и не помню почти… Вскорости маму тоже в отдел вызвали. Ушла и пропала. Я на сносях, бегаю, пытаюсь выяснить, где она, жива ли, никто толком не отвечает. Родила Димочку, а через месяц война началась. Семен ушел на фронт. Со станции меня прогнали, отдали наш домик другим, жить негде. Приютилась с ребенком в юрте на краю города. В ней, кроме нас, двадцать шесть человек. Урывками работала на рынке грузчиком за еду, кашеварила у строителей, летом воду возила на лошади в колхозный огород. Кое-как пробавлялись. Одна радость была – удалось дитя сохранить…