— А ничего. Высоту набрать не смогли, слишком сложный взлет, а теперь и не наберем, мотор заглушен.

— Так заведите! Мне, что ли, вас учить всему?!

— Вы разве не слышали Мюльса? Баллон пробит пулями, струи газа хлещут по корме, а двигатель как раз там. Одна искра из выхлопной, и наш недолгий полет окончится фееричным фейерверком.

— Проклятье! А если я прикажу вышвырнуть тебя и Мюльса за борт?! Уж он теперь нам точно не нужен без своего мотора!

На такое я мог лишь плечами пожать:

— Да валяйте, можете хоть всех выбросить. Даже отсюда я слышу, как шипит газ. Похоже, оболочку не просто пробило, она лопнула, причем не в одном месте. На вашем месте я бы сейчас подумал, как будем приземляться.

— Ну так думай, Леон, для чего еще ты мне нужен?!

— Э… Генерал, мне только что было указано выбрасываться за борт, вместе с Мюльсом.

— Не путай воинский приказ с обсуждениями военного совета! Делай что-нибудь!

Молча пробравшись через приходящих в себя солдат, ухватил пребывающего в легком ступоре моториста за руку, затащил в его крошечный отсек, прошептал в самое ухо:

— Думай, Мюльс, что можно сделать?

— Тут солдат стоял, следил за мотором… Нет его, выпал… Эти варвары выломали предохранительную решетку…

Рот Мюльса растянулся в бессмысленной улыбке.

Вздохнув, я как следует встряхнул толстячка и рявкнул:

— Ты вопрос мой слышал?!

— Слышал. Нечего думать, падаем мы. Все быстрее и быстрее. Высота малая, но нам хватит.

Плохо дело. И про парашюты, я так понимаю, можно даже не заикаться. Если и были, радостные солдаты их давно выбросили.

— А ты сможешь двигатель завести?

— Не знаю, может, и смогу. Но нельзя это делать, водород везде. Да и зачем?

Как я уже говорил, опыта в дирижаблевождении у меня нет. Зато с самолетами знаком чуть лучше. Раз уж у этого шарика-переростка есть рулевое управление, так почему бы не сделать шаг дальше?

— Мюльс, что сейчас под нами?

— Что всегда — земля.

— Это я понимаю, но мне нужны детали: горы там, море или что?

Пожатие плеч:

— Гор рядом нет, леса местами, а в основном поля с перелесками, пастбища огромные. Земля тут хорошая, джунгли давно уже свели.

— А если, как на взлете, дать тягу в тот момент, когда до земли останется всего ничего, и руль высоты в стартовое положение поднять?

— Зачем?

— А затем, что мы начнем двигаться по горизонтали и одновременно подниматься.

— Нет. Это у нас не получилось с целыми баллонами, а с таким тем более не выйдет.

— Ну хоть погасим тягой скорость падения.

— Вряд ли. Да и если выйдет, то вертикальную скорость переведем в горизонтальную, да еще и со снижением. Так и так врежемся в землю.

— Да, но уже по касательной. Мне кажется, так будет лучше.

— Не лучше. Да и загоримся при работающем моторе, водород быстро уходит.

— С этим что-то можно сделать?

— Нет. Баллоны с газом выбросили, компрессор без мотора не запустится, да и толку от него. Баллонет тоже пробит. Да тут все пробито…

— Что еще за баллонет?

— Ну… в основном баллоне по оси набора у нас проходит управляющий резервуар с возможностью… — Мюльс осекся, глядя на мои стекленеющие глаза, махнул рукой: — Ну что-то вроде плавательного пузыря у рыбы, высоту менять позволяет. Да и неважно уже. Минуты две у нас, и все, я уже землю различаю. Вроде поля там…

Решения надо принимать взвешенно, хорошо обдумав, но сейчас не тот момент, и потому я решительно приказал:

— Заводи мотор!

— Ну как скажете. Только поднимитесь наверх, прикажите снова руль задрать.

— Ну что там у вас? — заглянул Грул.

Я лишь рукой взмахнул:

— Ничего хорошего, но кое-что попробуем. Держитесь, генерал, иначе будет больно.

Больно будет в любом случае, но зачем же такое сообщать пассажирам?

Однажды, не так давно, в какой-то принципиально другой жизни, довелось мне растрачивать славные деньки беззаботной молодости в солнечном месте, где можно было круглые сутки жить на пляже, питаясь фруктовым салатом, сексом и алкоголем. С последним у меня сложные отношения: при такой работе увлекаться нельзя, но и полные трезвенники у нас не приветствуются. В общем, имеется симпатия, но без фанатизма, и что зря в меня не вольешь: предпочитаю дегустировать, а не набираться под горловину.

Но в тот раз все было иначе…

Как же ее звали?.. Проклятье… А, впрочем, какая теперь разница… Хорошо я тогда посидел с теми немцами. Они заявились уже на не вполне твердых ногах, ну а я почему-то решил, что настал тот самый момент, когда можно и нужно отомстить за Сталинград. Разумеется, мне пришлось заливаться с ними на равных, но когда ставишь целью споить кого-то другого, а не себя, способности самоконтроля резко возрастают.

Но тут система дала сбой. Немцы уже пребывали в состоянии, при котором можно вырезать почки для трансплантации, а жертва не перестанет храпеть, но я еще чувствовал себя огурчиком, пусть и маринованным. А тут она навстречу, и вы, наверное, знаете, как бывает: неожиданная для обоих симпатия с первого взгляда, улыбочки, как бы невзначай задеть…

Эх…

Лакала она, как некормленая лошадь, и в отличие от стандартных девушек не крутила носом при выборе пойла. Бар и без того не очень, а белых обезьян в тех краях не считалось грехом бессовестно обмануть, особенно если они уже не вполне трезвые, так что употребляли мы, судя по трагичности последствий, жидкость для противотанкового огнемета. Я уже был хорош, а после такого события того вечера быстро опустилась непрозрачная штора, за которую так и не смог потом толком заглянуть.

Как же мне потом было плохо — цензурными словами это не передать. Я почти вышел из тела, настолько высоко было желание бросить эту страдающую оболочку.

Но сейчас я понял, как можно описать произошедшее без ненормативной лексики. И даже знаю, как повторить мой опыт без посредничества алкоголя. Всего-то и надо каким-то способом заполучить билет на дирижабль, команду которого перед взлетом расстреляли, оборудование и вообще все, что было, выбросили, стекла вытащили вместе с рамами. Ну, в общем, там длинный список нехорошего, включая обстрел с земли и гул сердца, когда каждое мгновение ожидаешь взрыва водородно-воздушной смеси, которая весело задувает на раскаленный движок, настолько доисторический, что списали его еще до появления многоклеточной жизни.

Потом был удар. Пусть я и уверял Мюльса, что мы сядем, как лыжник с трамплина, не примяв ни травинки, но на деле все оказалось совершенно не так. Треск, рывок, и я рыбкой вылетел в оконный проем, навстречу земле. Она оказалась на удивление мягкой, но колючей, а потом я почему-то вновь оказался в воздухе.