— Леонид! Эточто ж такое! — в изумлении воскликнул вдруг Саша, спуская воду. — Вода-то с вас— совсем чистая, только мыло и плавает по поверхности!

— Тише, —строго сказал тот. — И не говори никому!.. Александр! — позвал он, когда Сашауже распахивал дверь баньки. — Канонник-то забери, а то так и пролежал у насвчера весь день без всякого толку.

Он протянулклеенчатую тетрадь.

Саша насекунду задумался, что-то соображая, смутился и вдруг улыбнулся ему радостнойширокой улыбкой:

— Апричесать-то вас тоже, наверное некому! Давайте я уж вас и причешу заодно!

В полутемнойцеркви было уже много народа, все стояли, тихонько переговариваясь. Неподалекуот Ирины женщина с плоским скуластым лицом рассказывала своей соседке —непомерно толстой бабе, у которой так много было чего накручено на голове, что,казалось, к ней привязана небольшая подушка.

— А я-то и нехочу до конца исцеляться — только, чтоб облегчение было, и довольно. А тобоюсь, как в прошлый раз — только батюшка беса-то моего изгнал, я сразу застарое: беретку набекрень, губы бантиком и всякая там любовь-разлюбовь, домотдыха. Про Бога и вовсе забыла. Тут-то бес и нагрянул да еще с компанией —принимай, мол, хозяина! Боюсь, и на этот раз, коли батюшка его изгонит, невыдержу я испытанья мирскими соблазнами, от молитвы отойду!

Иринапожалела, что не захватила заветный еженедельник, и принялась разглядыватьразношерстную публику. Прежде всего она опять увидела своего лошадиногочеловека, про которого еще вчера в церкви, вновь услышав его страшное ржанье,осведомилась у Пелагеи. «Да это ж Ваня, — ответила ей старуха,— ты-то его небойся, он такой смирный, благоговейный — раб Божий. Баба какая-то егоиспортила, все молочком заговоренным поила — женить на себе хотела. А он — чтоон? У него и жена тогда была, и детишки...»

Ваняприкладывался к иконам, становясь на колени и складывая молитвенно руки, ииздавал короткие жалобные «иго-го-го».

Был и тот,похожий на спившегося художника, беспрестанно накладывающий на себя крестноезнамение и отвешивавший глубокие поясные поклоны. Выпрямляясь, он блаженно ибессмысленно улыбался, вновь принимаясь за свое трудоемкое подвижничество.

Рядом сИриной оказался юноша, весьма интеллигентного и даже благополучного вида, снеглупым и приятным лицом, одетый в темно-синюю куртку-»аляску». Он был всецелопоглощен какой-то странной игрой: на растопыренных пальцах он держал то линатянутую нитку, то ли резинку, на которую была нанизана пуговица и которую онто и дело поддевал мизинцами, азартно крутя ею перед носом. Когда оназакручивалась каким-то, одному ему неведомым образом, он, издавая восторженное«о!», начинал все сначала.

Остальнаяпублика была довольно заурядна и мало примечательна: какие-то поблекшие женщины— и очень толстые, и совсем тощие, мужчины с лицами прохожих, бабки, дведевушки, одна из которых показалась Ирине миловидной. Она как-то странноозиралась и втягивала голову в плечи, словно боясь, что ее вот-вот ударят.Впереди — у самых перилец — стоял высокий дядька с лысым начальственнымзатылком. У окна — дама в каракуле, которая поглядывала вокруг презрительно инадменно, стягивая в ниточку губы и неодобрительно качая головой.

— А вас что —тоже гипнотизер испортил? — сочувственно обратился к Ирине некто в пальто свытертым цигейковым воротником, из которого высовывалась длинная жилистая голаяшея.

Он напомнилИрине их бывшего садовника и сторожа — у того были такие же сальные жидкиеволосы и редкие зубы, которые он каждый раз при виде Ирины обнажал в улыбкекакого-то блаженного восторга.

Он сделал длянее беседку из четырех кустов, увитых плющом, и каждый летний день приносил ейбукеты только что срезанных цветов.

— О, —говорила она, — у вас есть вкус! Знаете, даже из превосходных цветов можносоставить букет так, что получится лишь аляповатая мешанина.

И тогда онкраснел, пятился, приседая и прикладывая обе руки к сердцу, чем выражал своебессловесное счастье.

Зимой из егосторожки доносились жалобные звуки флейты, на которой, впрочем, он не могвывести больше двух-трех фраз и, когда Ирина вбежала к нему однажды с просьбойподтолкнуть забуксовавшую машину, она увидела у него на стене свою фотографию ваккуратной рамке, очевидно выкраденную из альбома и обреченную внимать этимпереворачивающим душу звукам.

Как-то развместе с букетом он принес ей и белый конверт с витиеватыми стихамисобственного сочинения, в которых повергал к ее ногам свое безрассудное,истаявшее в пламенном огне сердце.

— Очень милои поэтично, — одобрительно сказала она. — Правда, рифма хромает. А что касаетсяменя, — она пожала плечами, — я не могу любить человека, который пишет«прекрасная» через букву «т».

Нет, —сказала она, — я не знаю никакого гипнотизера!

— А меня —гипнотизер! — горестно воскликнул он поднимая очи горе, и возопил: — Господи,накажи, накажи гипнотизера!

Наконец, наамвоне появился старец. Медленно раскрывая большие книги в тяжелых переплетах,он долго крестился, покашливал. На его руке висело длинное вафельное полотенце.Следом за ним из алтаря вышел Таврион, которому бесноватые стали тут жепередавать какие-то длинные списки.

Не дожидаясьтишины, старец начал медленно и внятно читать молитвы.

Ирина быланемного разочарована. Она ожидала увидеть более эффектное зрелище — еймерещился величавый Калиостро, который бы вытягивал властные руки над этойжалкой трепещущей толпой, повелевая бесам голосом, не терпящим возражений:«Изыдите!» — и щелкал бы длинным бичом. Глаза бы его метали молнии, длинныечерные волосы бы развевались. Он был бы весь, как Божия гроза! Он гордо быраздувал тонкие ноздри и осенял бы пространство золотым крестом. А потомподошел бы к Ирине и сказал бы с благородным поклоном: «Благодарю вас! Вы мнеочень помогли сегодня тем, что находились рядом!»

Старец жесмотрелся весьма буднично, переходя от одной книги к другой, и, как только онзамолкал, русобородый Таврион начинал шелестеть бумажками, глуховатым голосомчитая нараспев бесконечные имена: «Параскевы, Людмилы, Прохора, Сергия, Таисии,Матрены, Симеона, Константина, Андрея, Агнии, Марфы, Игоря, Домны, Алексия,Анатолия...»

Бесноватыестояли, переминаясь с ноги на ногу, разве что Ваня Иго-го как-то особенноразнервничался — он орал все громче, все тоскливей, пока не испустил тотизощренный лошадиный вопль, который так поразил Иринино существо накануне; даеще юноша с пуговицей на нитке все чаще и чаще взмахивал руками, всевосторженнее выкрикивал свое «о!», пока наконец нитка не соскочила с егопальцев, и тогда он яростно погрозил старцу большим кулаком.

— А ну и что!— выкрикнула, бесстыдно выставляя вперед ногу, женщина с тихим и изможденнымлицом, черты которого вдруг исказились, и в них проглянуло что-то лютое, решительноеи бездонное.