— Ну, старец,не дойти тебе сегодня до своей кельи! — заорал юноша, грозя кулаком и потрясаязапутавшейся ниткой.

— Ш-ш-ш! —покатилась со смеху девушка и сказала сквозь слезы. — А он говорит, чтотрефовый, а сам — пиковый! Ш-ш-ш!

— Искусство!Искусство! — закивал «спившийся художник». — А вы мне — церковь, церковь...

— Вау! Вау! —жалобно скулил Иринин «садовник».

— Боюсь!Свечи горят. Лики глядят. Христос грядет! — в ужасе бормотал шаркающий мужчинас затылком. Он рванул на себе пальто, и пуговицы запрыгали по гулкому полу.

— Ну и что!

— А вотвернешься домой — поедом буду тебя есть! Со света сживу!

— Ад! Ад! Ад!Ад!

— А я старцупожалуюсь — пусть он тебя выгонит!

— Да пойдемлучше к девкам, — прибавился какой-то новый заунывный голос, — там винище,современная музыка...

— А я думала,ты там будешь... В Хаммеровском центре... Было просто роскошно. Американскоетелевидение, послы, весь бомонд. А я у всех спрашивала — где же Ирина, неужелиее не позвали? Они говорят — такая суматоха... и потом — это такой уровень!

— Искусство!Искусство! — закивал тот, в телогрейке, падая от изнеможения.

— «Варвару,Анастасию, Петра, Филиппа, Николая, Нину, Тита, Пелагею, Димитрия, Дарью,Ксению, Феодора, Леонида, Павла, Александра, Еремея, Гавриила, Ирину, Софию,Любовь, Владимира, Михаила...» — читал Таврион.

— Как, тебедаже не позвонил? Он же на кинофестиваль сюда приезжал! Десять дней в Москве,потом, кажется, в Ленинграде и Талине. А я думала, ты сейчас в ложах восседаешьда по ночным барам вытанцовываешь!

Кто-то зажегсвет. «Да любите друг друга», — грянуло с высоты.

Вдруг дверьраспахнулась, и в церковь танцующей разудалой походкой ворвалась Татьяна.Пальто на ней было расстегнуто и приспущено с одного плеча. Платок сбилсянабок.

—Поспела-таки на праздник жизни! — возгласила она. — Али не ждали? А еще хотелименя от Господа оторвать! — она игриво погрозила старцу Иерониму пальцем. — Невыйдет! — Она воинственно выставила вперед подбородок. — Господу моемувозлюбленному — Иисусу Христу — посвящает Татьяна свой белый танец!

Она подняларуки над головой в каком-то исступленном жесте и отчаянно затопала, выбиваячечетку.

Старецподошел к ней и, не дожидаясь, когда она окончит выделывать немыслимые кунштюкистранно выгибающимися ногами, осенил ее крестным знамением. Она закричала нанего, тяжело дыша и загораживая лицо руками, но отступила назад. Он сильнонаклонил ей голову, положил на нее большую открытую книгу и продолжал читатьнараспев:

«Ибо Иисусповелел нечистому духу выйти из сего человека; потому что он долгое время мучилего, так что его связывали цепями и узами, сберегая его, но он разрывал узы ибыл гоним бесом в пустыни. Иисус спросил: как тебе имя? Он сказал: легион».

Церковьсодрогнулась от воя, плача, стенания, рычания, крика.

Было душно, иИрина почувствовала, как волна тошноты подкатила к самому горлу. Достав изсумки изящный флакончик, она помазала духами около губ и прикрыла рукою рот.

«Да, —подумала она. — Быт, конечно, есть прямое выражение человеческого нутра. Какоговнутреннего величия можно требовать от человека, который так раздрызганно ибезвкусно проявляет себя в быту! Эти серые бараки, эти голые лампочки подпотолком, эти облезлые стены... Вполне понятно, что один извлекает изподсознания лишь грязные клочки неоформившихся эмоций, а другой — целые художественныепостроения, емкие символы, глубокие аллюзии...»

— Посмотри,руки у тебя, что обезьяньи лапки, — сморщенные, подробные. Я — твоя мать, а уменя моложе...

Постепеннобесноватые стали успокаиваться.

Ваняограничивался лишь каким-то умилительным и тихим «иго-го», Иринин «садовник»перешел на отрывистые «вав», шаркающий мужчина вынул платок и стал вытиратьсвою начальственную лысину, Татьяна стояла покорно на коленях, касаясь лицомподрясника старца Иеронима.

— Зачем выздесь? — спросил Таврион, обеспокоенно глядя на Ирину.

— Это жизнь,— ответила она, — от нее нельзя отмахнуться...

Еепоташнивало все сильнее и сильнее.

— Не надо вамздесь находиться, — твердо сказал он. — Здесь почти как в аду.

— А почему —почти? — она сделала попытку улыбнуться.

— В аду ещестрашнее, — строго ответил монах. — Там уже нет надежды.

Она вышла навоздух. Шел плотный густой снег. Влажный ветер ударил ей в лицо, но не освежил,а, наоборот, перехватил дыханье, и она, едва успев выбежать за церковнуюограду, согнулась в три погибели над какой-то рытвиной.

Ее рвалосильно, громко, до звона в ушах, до гулкой пустоты и рези в желудке, до горькойслюны. Но она не конфузилась — она знала, что это ее плата за право оставатьсясильной, свободной, отважной, наконец, боголюбимой — светло летящей сквозь мракэтого мира и отторгающей от себя все, не имеющее к этому отношения.

Черезпятнадцать минут она, уже умытая снегом и облитая французскими духами, твердошла по шоссе вдоль глухих заборов, оврагов и водокачек, оставляя за собойблагоуханный след и горячо голосуя всем подряд — от самосвала до милицейки —проезжавшим мимо машинам.

— Мать Ирина!— окликнул ее голос молоденького монашка, вслед за которым появился и он самиз-за густой пелены снега. — Я вам за небесную-то любовь так вчера и неответил! Ну, вот это — «возлюби ближнего», вы спрашивали, помните?

— Вот как? —она благосклонно посмотрела на него.

— Небесная-толюбовь — совсем иная! — он, торопясь и сбиваясь, глотал летящий снег. —Небесная любовь, — он замедлил шаг и с умилением сложил ладони, — всему верит,на все надеется. Она не превозносится, не досаждает, не завидует, не ищетсвоего. А если не ищет своего, то, следственно, свободна от своего, так ведь?

— Наверное,—подумав, кивнула Ирина.

— А еслисвободна от своего, то и от всего мира свободна, так ведь?

— Это еще каксказать, — она замахала рукой, кидаясь навстречу легковушке.

— Нет,подождите. Бог есть любовь, ведь так?

— Пожалуй, —кивнула она, отскакивая в сторону от пролетающего грузовика.

— А что наммешает быть с Богом, а? Сами же себе и мешаем, когда своим «я» от Негозагораживаемся, самих себя только и слушаемся, и слышим, да и видим-то толькосебя, да еще и любуемся — экие мы особенные! А если мы сами себе мешаем быть сБогом, значит мы мешаем себе и любить, верно? А коли мы любим, значит, мы сБогом, значит не ищем своего, значит, сами себе не мешаем — следственно, мысвободны? Логика! А если мы любим, — продолжал он с еще большим пылом, — и мысвободны, значит, эта любовь и есть высшая наша свобода! Каково?