– Но дежурный адвокат ведь бесплатный! – удивилась Морроу, словно речь шла о раздаче нового йогурта в торговом центре.

…Я закрываю глаза. Камера малюсенькая, так что вышагивать приходится только мысленно. Туда-сюда… Туда-сюда… Нет, не помогает. Я снова в экзаменационной аудитории. Билет вытащен, пора отвечать, но в голове вакуум.

Когда родилась Милли, мне часто снился один и тот же кошмар. Я стою в центре Бомбея. Толпа людей, куча транспорта, какофония звуков… Филипп пытается помочь мне запрыгнуть в автобус – забитый до отказа, накренившийся, там таких полно. Но я не могу… Потому что держу кошку, бездомную кошку, которую подкармливала в детстве в нашем сарайчике. Она выдирается, а я понимаю: уроню ее – и больше никогда не увижу. Колышущийся город ее поглотит, и найти зверюшку будет уже невозможно…

Сон дурацкий – ну при чем тут кошка? Филипп даже обвинял меня тогда в «кошачьей сентиментальности». Но вызывающее дурноту чувство, будто стоишь на самом краю чего-то страшного, неотвратимого; будто вот-вот потеряешь нечто драгоценное… Именно такое чувство я испытываю сейчас. Полная беспомощность. Все, что у меня есть – деньги, дом, работа, связи, – все совершенно бесполезно…

Спокойно… Спокойно…

Мне разрешили сделать один телефонный звонок. Первым я набрала Филиппа, но у него был включен автоответчик. Когда-то он, уезжая, так тосковал по дому, что звонил мне отовсюду – с вокзала, из поезда, из аэропорта… Больше не звонит. Для подобных чувств в его душе, видимо, не осталось места. Сегодня утром даже не попрощался. Просто вышел – и все. Я надеялась, что перед уходом он вернется, приготовила полную любви речь о том, какой благотворной будет для нас разлука. Собиралась крепко, изо всех сил, обнять его – вдруг мы видимся в последний раз? Он ведь знает, что эти ритуалы для меня – святое! Раньше всегда будил меня, обцеловывал на прощание… А сегодня в спальню так и не поднялся… До меня лишь донесся через окно шум такси и стук закрывшейся входной двери.

…Автоответчик я проигнорировала. Да и что бы это изменило? Если Филипп уже прошел проверку безопасности, назад его, скорее всего, не выпустят. Каково ему тогда будет? Так и умом тронуться недолго. А если даже и выпустят… Может, окажется, что в этом нет необходимости. Он отменит поездку, это создаст кучу проблем, муж станет нервничать и раздражаться, а я попаду домой даже раньше, чем он доберется назад из аэропорта. К обеду, сказала Морроу.

Так что я молча разъединилась.

– Вы же не оставили сообщения! – поразилась констебль.

– Не хочу тратить зря единственную попытку, – улыбнулась я.

– Ну вы даете! Ладно, пробуйте еще кого-нибудь.

Марта подняла трубку домашнего телефона после первого же гудка. Милли одета и завтракает. Да, уже успокоилась.

– Я сказала ей: «Глупышка! Мама потом вернуться. Она все равно почти не бывать дома!»

Сил обижаться у меня не было, так что я в ответ лишь рассмеялась. И добавила, что пока не знаю, насколько затянется мое пребывание в участке – ничего страшного, просто кое-что выясняют. Так что не могла бы она, Марта, до моего возвращения «подержать оборону»? Это вызвало заминку – фразеологизмы и собирательные существительные в тутингской школе английского еще не преподавали.

Констебль Морроу забирает у меня телефон – довольно резко, словно я исчерпала лимит ее великодушия. Предлагает, если нужно, сообщить на мою работу о том, что…

– Я опоздаю?

– …сегодня вы приехать не сможете.

В эту минуту мы были у регистрационной конторки. Я стояла, она сидела – но на таком высоком табурете, что все равно надо мной возвышалась.

– Спасибо, – проговорила я.

Паника Терри, ликование Стэна… Элисон Бретт из связей с общественностью… приятная, деятельная… что на это скажет она?

Я облокотилась на стойку, уперлась лбом в ладони и застыла.

– Ой-е-ей… Что, будут психовать? – спрашивает Морроу. – А как вообще в таких случаях делают? Усадят Стэна-супермена на диван в гордом одиночестве? Бедненький Стэн… Слушайте! – Она в сомнении кривит губы. – А если я очень-очень попрошу, может, мне разрешат примоститься рядышком с ним вместо вас?

– Нет, вам тоже не разрешат.

– А с муженьком-то что делать? Хотите – буду дозваниваться и все ему расскажу?

Я замираю. В голове всплывают воспоминания – Филипп опаздывает на мамины похороны… Обещает приехать на день рождения к Милли и забывает… Его отстраненность, мое предчувствие того, что он на грани принятия решения… Он говорил, эти переговоры чрезвычайно важны, был взвинчен. И, возможно, если только у нашего брака есть хоть малейший шанс, Филиппу нужно побыть от меня вдали. Сегодняшнее утро… Его отъезд без прощания…

– Не утруждайтесь, – решаю я. – Я сама ему позвоню. Уже из дома.

В камере проходит час. Снаружи – миллион лет. Сама не знаю, на что я еще надеюсь. Мысли блуждают, перескакивая с одной на другую. Что бы сказал Кевин Уотли, он же сержант Льюис из «Инспектора Морса»? «Пусть помаринуется». Что значит «помаринуется», интересно? Или он говорил «попарится»? Копы ждут, когда мне все надоест? Чтобы я успокоилась? Или чтобы взбрыкнула, как лошадь?… Подержать оборону. Помариноваться. Попариться… Утро фразеологизмов.

Чего от меня хотят? Время теряет привычные границы, растягивается. Я чувствую движение каждого атома, смещение каждой частички…

Олух приносит еду – идеально круглый кусок вареного окорока под идеально круглой, словно выложенной ложкой для мороженого, горкой картофельного пюре. Я отказываюсь.

Наконец за мной является полицейский – нервный, молоденький, молоко на губах не обсохло (скоро я здесь насобираю целый мешок фразеологизмов, а потом, когда выйду, буду обучать Марту). Я с улыбкой интересуюсь, как его зовут, и он по-девичьи вспыхивает – на скулах проступают два розовых пятна. Я не накрашена, волосы растрепаны… Вряд ли он меня узнал. Да и какая разница, что именно он расскажет обо мне своей девушке, маме или папе, когда попадет домой? Держать марку нет никакой необходимости… Но улыбаться я должна. Что мне еще остается? Наигранная улыбка хоть как-то помогает не удариться в слезы…

Когда я вхожу в комнату – уже знакомую безликую комнату для допросов, – Периваль встает, заполняя собой все крошечное пространство. Я делаю вид, что оглядываюсь:

– Симпатичный ремонт, мне нравится. А стену снести не думали?

М-да, шутка убогая… Да что со мной?!

– Присаживайтесь.

Входит олух. Сейчас тринадцать сорок семь. Об этом я узнаю от Периваля: наклонившись вперед и тряхнув волосами, он четко проговаривает время в диктофон. Из того же источника становится известно и имя олуха – констебль уголовной полиции де Феличе. Наверняка итальянские корни, но вырос здесь – говорит с заметным южнолондонским акцентом. У него зеленые, полуприкрытые веками глаза и треугольная голова. Будто супергерой, сбежавший из мультика компании «Пиксар» – чересчур широкий лоб, сужающееся книзу лицо заканчивается прямым заостренным подбородком. Голову даю на отсечение, мать де Феличе его стрижку не одобряет.