Мальчик бегом вернулся, чуть не налетев на дверь, обеими руками приложил к стеклу листок бумаги. Я присел на корточки, чтобы рассмотреть его, снял очки. «Переверни его на другую сторону», – сказал я. Когда он сделал это, я увидел среди номеров, оставленных Беттой, номер Салли, и у меня отлегло от сердца. Я попросил Марио положить листок на пол и принести трубку радиотелефона. Он с некоторым смущением ответил:

– Я уже за ним ходил.

– И что?

– Его там нет.

– Что ты такое говоришь?

– Это ты не поставил его на место.

Меня опять охватила тревога. Да, это моя вина, во время обеда я говорил с Беттой, а потом, наверно, забыл поставить телефон на базу. Голова у меня стала никудышная, делаю одно, думаю о другом, жизнь вытекает, как из дырявой бочки. Я попробовал сосредоточиться, но мальчик дрожал от нетерпения, то и дело колотил по стеклу и спрашивал: «Дедушка, а что сделать сейчас?» Сейчас, сказал я себе, надо восстановить в памяти все, что я делал. Первый раз я воспользовался телефоном вчера вечером. Говорил с Беттой, расхаживал по квартире. Потом мы попрощались, и я поставил телефон на базу и, во всяком случае, не выносил его из кухни. Ведь сегодня, когда она позвонила, – «дедушка, что сделать сейчас?» – телефон был именно там. Но весь разговор с ней происходил в коридоре, это я помнил отчетливо. А потом – «дедушка, ну что?» – сразу же пошел к Марио, в гостиную. Мальчик ударил по стеклу обеими руками, давая понять, что он заждался. Я не выдержал и крикнул: «Хватит!» Марио захлопал глазами от изумления, отнял руки от стекла – ладони были раскрыты, как у человека, который хочет сдаться, – и застыл с полуоткрытым ртом. Я тут же пожалел о своей резкости – не хватало еще, чтобы он опять заплакал или разозлился и перестал общаться со мной. Я улыбнулся и добавил: «Извини, дедушка задумался; но теперь я знаю, где телефон, я точно оставил его в гостиной, на столе, сходи за ним, но не беги». Он мгновенно успокоился, сделал несколько нарочито медленных шагов к двери и исчез в коридоре.

На краю неба что-то сверкнуло. Надо подвигаться, чтобы не замерзнуть, подумал я. Встал на ноги, но не двинулся с места, слишком ненадежным казался этот каменный выступ, повисший над пустотой и содрогавшийся от проносящихся внизу машин и поездов. Впрочем, в эту минуту все казалось мне ненадежным: не только камень, но и железо, и цемент, и вообще все здания в этом городе. Во мне снова ожило ощущение хрупкости всего окружающего, чувство, которое Неаполь привил мне еще в детстве и которое в двадцать лет заставило меня бежать отсюда. Эти тесно стоящие здания были насквозь пропитаны развратом, насилием и воровством. Каждая минута жизни в нашем доме, в нашем квартале была отмечена страстью отца к игре, его погоней за ни с чем не сравнимым ощущением, когда карты трепещут в руке, ощущением, ради которого он готов был поставить на кон даже наши шансы на выживание. Я боролся изо всех сил, чтобы не стать похожим на него, на всех наших предков, на этот прогнивший город, чтобы доказать: я – другой. А источником, откуда я черпал силы, было чувство собственной исключительности. И вот теперь этот мальчик, в чьих жилах текла кровь каких-то неведомых гоминидов, этот мальчик, который должен был вырасти и стать мужчиной с широкими ладонями и толстыми икрами, устраивать жалкие сцены ревности, как его отец, лишь притворяющийся воспитанным, – в общем, моя абсолютная противоположность, – этот мальчик на моих глазах создал чудесный рисунок, считая, что просто подражает мне. Извлек это чудо откуда-то из своего нутра, из таинственных глубин своей ДНК, из молекул фосфора и азота. И тем самым показал мне, что от природы обладает такой же мощью, какую я приписал себе еще в детстве как знак отличия. Речь шла не только о моем даровании. Раз оно было и у него, а может, и у кого-то другого, даже у вчерашнего бармена, – значит, оно не определяло мою сущность, как я думал раньше. Я понял, что случилось со мной в гостиной. Рисунок Марио изменил мое представление о самом себе. Я вздрогнул, съежился и приник к стеклу, как будто свет, лившийся из комнаты, мог согреть меня.

Топ-топ-топ. Марио вернулся. И застучал трубкой по стеклу – он ее нашел. «Молодец», – похвалил я его. Он был очень возбужден, щеки горели, глаза блестели.

– А что дальше, дедушка?

2

Мне показалось, что дела пошли на лад.

– А теперь возьми листок и приложи его к стеклу, исписанной стороной ко мне, – сказал я.

– Зачем?

– Я должен выучить наизусть номер Салли.

Он сделал, как я сказал. Стараясь сосредоточиться, я несколько раз беззвучно произнес номер, потом, боясь, что он вылетит у меня из памяти, громко и раздельно продиктовал его Марио и попросил повторить. А он, гордясь и радуясь, что я предложил ему это испытание, выкрикнул:

– Тритрипятьодиннольдваодиндевятьдвапять!

– Молодец, повтори еще раз.

– Тритрипятьодиннольдваодиндевятьдвапять!

– А теперь позвоним.

Марио сел на пол.

– Ты тоже садись, дедушка.

Я с трудом уселся на пол как можно ближе к двери. Он про себя повторил номер и склонился над кнопками. Через несколько секунд он завопил:

– Привет, Салли, как дела? У меня все хорошо.

Я облегченно вздохнул и в свою очередь закричал:

– Скажи ей, что я заперт на балконе, и она должна сейчас же прийти и принести ключи.

Но мальчик как будто не слышал меня.

– Мама и папа еще не приехали. Я тут с дедушкой, мне очень хорошо. Только он так сильно хлопнул дверью, что я испугался. Сейчас он на балконе, и мы играем в телефон. Пока, Салли. Пока-пока, пока-пока.

Он отнял трубку от уха и спросил:

– Позвоним еще?

– Салли! – заорал я не своим голосом. – Салли, пожалуйста, не разъединяйся. Я на балконе и не могу войти в квартиру. Мне нужна помощь, Салли!

Мальчик растерянно взглянул на меня – должно быть, у меня было пугающее выражение лица. Потом сказал:

– Салли не слышит.

– Салли не слышит, потому что ты разъединися.

– Я не разъединился, – пробормотал он.

У меня вырвался вздох:

– Набери еще раз. Ты ведь запомнил номер?

– Тритрипятьодиннольдваодиндевятьдвапять.

– Молодец. Набери еще раз.

Он нажал на несколько кнопок, меньше, чем нужно было, чтобы набрать все цифры номера. Причем сделал это быстро, с напускной уверенностью, и во мне шевельнулось подозрение, что он звонит не по-настоящему.

– Марио, пожалуйста, набери номер еще раз, и сделай это очень внимательно, – сказал я.

У него задрожала нижняя губа.

– По-настоящему или понарошку?

– По-настоящему. Давай: три, три, пять…

Он перебил меня:

– Я не умею звонить по-настоящему, дедушка.