Я открываю глаза.

Все дети боятся темноты, и я тоже ее боюсь, ведь темнота для меня как повязка на глазах, вот только снять ее невозможно.

Я моргаю раз, другой, снова и снова… Но там, где должно быть окно с Луной и Полярной звездой, ничего не видно. Моя комната серая. И рука, если ею помахать, тоже серая. Моя темнота темно-серого цвета. Это еще хуже, чем если бы она была черной.

Оттимо Туркарет у меня серо-коричневый. Возможно, я смогу разглядеть то, что было серым изначально? Но я не чувствую в ногах привычного тепла. Я опускаю руку и трогаю тапочки, но внизу кота тоже нет.

– Мама!

Дыши, Мафальда, успокойся и дыши!

Из кухни доносится приятный запах свежего кофе и булочек. Наверное, папа сходил за ними в ближайшую булочную, потому что из кухни уже почти все увезли и готовить негде.

– Что случилось, милая? Еще рано. Можешь поспать еще, я тебя позову.

– Мама, где Оттимо Туркарет?

Мама идет в мою комнату. Я слышу ее шаги, шуршание пакета, чувствую колебания воздуха и понимаю, что она подбирает с пола вещи и складывает в пакет. По моему лбу сползает к уху капелька пота. Нужно делать вид, что все в порядке, иначе мама поймет, что темнота уже наступила, и никуда меня не отпустит. И может, не только сегодня, но и вообще никогда. Она непременно отвезет меня в новый дом, где все для меня незнакомо, и там мне придется вечно сидеть на одном месте.

– Где Оттимо Туркарет?

– Вчера вечером папа отвез его в пансионат для животных. Он даже не проснулся. Ты же знаешь, какой он соня.

В пансионат? Но что это значит? Он что, уходит на пенсию? А что, если это место вроде тех, где оказываются одинокие старики? Но у него же есть я – зачем ему куда-то уезжать?

– Но зачем ему в пансионат? Можно было на время отвезти его к дяде и тете.

– Милая, у них и так все непросто. У Андреа сейчас сложный период, им не до кошек. Не волнуйся: это временно, пока мы не закончим переезд и не наведем порядок в новой квартире.

Нет, с мамой разговаривать мне больше не хочется. Раз уж я все равно ее не вижу, можно сделать вид, что ее здесь и нет, а значит, разговаривать с ней совсем не обязательно. Я залезаю под одеяло и беззвучно плачу одним только телом, как Филиппо, а мама что-то делает в моей комнате, потому что от каждого ее шага моя кровать немного вибрирует.

Филиппо! Нужно бежать к нему! Сегодня я перееду на дерево – откладывать больше никак нельзя. Темнота уже на пороге, и нужно успеть залезть наверх, пока крокодилы меня не схватили и не утащили в кипящую лаву.

Но сначала я должна поговорить с Филиппо, объяснить ему, что мы все еще друзья, что я могу петь и на дереве, если что. Может быть, я даже смогу набраться смелости и сказать, что люблю его, и тогда он никогда от меня не уйдет. Значит, надо бежать к нему!

Дождавшись полной тишины, я сажусь на краешек кровати и, опустив ноги, нащупываю тапочки. Так чувствуешь себя на американских горках, когда вагончик замирает перед тем, как ринуться вниз. Но я больше никогда-никогда не прокачусь на американских горках. Кажется, меня сейчас стошнит. Придется привыкать. Дыши, Мафальда, дыши!

Я протягиваю руку, чтобы взять очки, но вспоминаю, что они мне больше не нужны. Только бы мама и папа ничего не заподозрили. Так что лучше все же надеть очки. Я протягиваю руку к тумбочке, но от волнения случайно задеваю очки рукой, и они падают на пол. Я прислушиваюсь. Вроде бы в кухне тихо. Я слышу, как стучит чайная ложечка в кружке и папа зевает, как бегемот.

Все хорошо. Я нагибаюсь и нащупываю очки, нацепляю их на нос, не слишком задумываясь о том, где именно мой нос. Важно понять, что, оставшись в темноте, нужно просто все делать на автомате, не слишком задумываясь, что делаешь и как.

Мне страшно, а Эстелла сказала, что если чего-то боишься, то нужно остановиться и подумать. Кажется, этот способ мне не подходит. Она называла еще какой-нибудь? А, точно: подумать о чем-то хорошем. Подумаю о черешне.

Я достаю из-под кровати бабушкино одеяло, в которое завернуты красный контейнер Чиччо, надувной матрас Кьяры, плеер, несколько футболок и чистых носков. Мама всегда говорит: «Представь, что о тебе подумают, если ты вдруг попадешь в больницу, а у тебя грязные носки!»

Лупу Кевин мне так и не отдал – придется переезжать без нее. И плаща у меня тоже нет. Так что остается взять мамин зонтик, который она хранит в велосипедной корзинке во дворе.

Я ощупываю все вещи, чтобы проверить, не забыла ли чего, сворачиваю одеяло и сую его в рюкзак, хорошенько придавив. Потом беру пенал, учебники, которые я еще вчера сложила на стуле у кровати (мой стол уже перевезли в новую квартиру), и кладу их сверху, чтобы прикрыть заготовленные вещи. Застегиваю рюкзак. Надеюсь, он не выглядит подозрительно и никто не догадается, что я собралась бежать из дома. Нужно взять с собой секретную тетрадку. Мне бы хотелось еще раз взглянуть на список того, что я никогда не смогу делать, но как? Надо было писать шрифтом Брайля. Теперь я могу только ощупать страницу, почувствовать смятые уголки и отзывающийся в подушечках пальцев стук сердца. Я помню, что на второй странице еще остались две строчки, которые я не успела зачеркнуть: «Залезать на черешню» и «Быть сильной, как амазонка». Наверное, я уже опоздала, потому что чувствую, – я ужасно устала и больше не хочу быть сильной! – быть амазонкой слишком тяжело! Темнота уже здесь, и мне осталось только одно – залезть на черешню. И не важно, что до нее совсем не осталось шагов.

Эстелла просила меня сообщить, когда я буду переезжать на черешню; она хотела помочь с вещами, а помощь мне сейчас не помешает. Совсем скоро я услышу ее свист, и все будет хорошо. Она поможет мне подняться по лестнице, и мы договоримся встретиться после уроков, она подставит мне руки, и я залезу на черешню. В последний раз.

Я медленно и аккуратно одеваюсь. К несчастью, именно сегодня мама положила мне рубашку. В темноте застегивать пуговицы ужасно неудобно. Но пальцы с удовольствием прикасаются к прохладным и гладким кружочкам, вставляя их в нужные дырочки. Кажется, один раз я все же промахнулась, но, по мне, и так сойдет, а мама, надеюсь, не станет проверять. Довольно напевая, она заходит в мою комнату, чтобы причесать меня и заплести косички. Я до сих пор не рассказала ей о том, что мы с Филиппо получили выговор. Но теперь нет смысла говорить: через несколько часов родители уже не смогут меня наказать.