порядке. Здания в их окружении – это последовательность пространств, лучше всего воспринимаемых в порядке, задуманном архитектором; лица статуй и отдельные детали фонтана или памятника также следует считать частью единого плана; многие картины изначально задумывались как занимающие определенную позицию в последовательности, которая производит целостное повествовательное воздействие.

В подобных составных произведениях искусства каждая отделимая часть обладает, помимо собственного значения объекта, позиционным значением. Обычно наше понимание вещи остается неполным, пока ее позиционное значение не реконструировано или не учтено. Поэтому одна и та же вещь может быть совершенно по-разному оценена как объект, отделенный от контекста, и как составное произведение в задуманной для него среде. Позиционные значения важны в греко-римском искусстве: примером тому Картины Филострата и контрастные нарративы фронтонов Эгины или Парфенона. Нередко позиционное значение дополняет интерпретацию, когда, к примеру, истории из Ветхого и Нового Заветов связываются за счет параллелей, прототипов, прообразов, которые вошли в христианское учение еще до Диттохеона Пруденция[57].

К этим очевидным значениям, проистекающим из положения в пространстве, мы можем добавить еще одну категорию, которая происходит из положения во времени. Поскольку ни одно произведение искусства не существует вне связанных последовательностей, включающих в себя каждый рукотворный предмет с древнейших времен, всякая вещь занимает в этой системе свою уникальную позицию, заданную координатами места, возраста и последовательности. Возраст объекта имеет не только привычное абсолютное значение, выраженное в числе лет, прошедших с момента его создания, но и системное значение, выраженное в положении объекта в соответствующей последовательности.

Системный возраст расширяет наше представление об исторической позиции. Его идея требует соотносить каждую вещь с несколькими изменяющимися системами форм, в которых происходит ее появление. Поэтому обычные имена вещей неадекватны, они – слишком общие. Так, слишком общим будет говорить о системном возрасте английской усадьбы вроде Севенокса, строившегося на протяжении ряда столетий; при установлении этого возраста мы можем рассматривать только части усадьбы и принципы их унификации. Если, к примеру, большая лестница была сооружена в 1560 году, то она будет весьма новой формой в своем классе, ведь такие лестницы начали строить в Испании и затем в Италии не раньше, чем в первые годы XVI века[58]. Перестройка 1760 года, придавшая старому дому Джона Уэбба (1611–1674) асимметричную разнородность в готическом духе, тоже была новшеством в форм-классе причудливых архитектурных эффектов, тогда как основа ансамбля, построенная Уэббом, была поздней для своего класса итальянизирующих форм.

Периоды и их продолжительность

Таким образом, каждая вещь представляет собой комплекс, обладающий не только признаками со своим системным возрастом у каждого из них, но и кластерами признаков или аспектов, у каждого из которых также имеется свой возраст, как и у любой другой организации материи, например у млекопитающих, кровь и нервы которых имеют разный биологический возраст, а глаза и кожа – разный системный возраст.

Коль скоро длительность может измеряться по двум шкалам абсолютного и системного возраста, историческое время, по-видимому, не просто представляет собой поток, текущий из будущего в прошлое через настоящее, но и состоит из множества оболочек. Эти оболочки, все без исключения разные по очертаниям – в том смысле, что они суть длительности, определяемые их содержанием, – могут быть легко сгруппированы по большим и малым семействам форм. В данный момент для нас не важны сокращенные формы персонального времени, хотя каждый из нас может наблюдать в своем собственном существовании подобные паттерны, составленные из ранних и поздних версий одного и того же действия. Они проходят через весь индивидуальный опыт, от структуры длительностью в несколько секунд, до протяженности всей жизни. Однако здесь нам интересны формы и очертания тех длительностей, которые либо длиннее одной человеческой жизни, либо, будучи длительностями коллективными, требуют времени более чем одного человека. Самая маленькая семья таких форм – это ежегодный урожай моды, заботливо взращиваемой швейной промышленностью в современной коммерческой жизни и придворным протоколом в доиндустриальных государствах, где мода была самым верным внешним признаком высокого социального класса. Крупнейшие формы, подобно метагалактикам, очень немногочисленны; они тускло мерцают, обнаруживая себя в виде гигантских форм человеческого времени: западная цивилизация, азиатская культура, доисторическое общество, варварское общество, первобытное общество. В промежутке располагаются конвенциональные периоды, основанные на солнечном годе и десятичной системе летосчисления. Возможно, истинное преимущество столетия состоит именно в том, что оно не соответствует естественному или определимому ритму любого хода событий, исключая разве что эсхатологическое настроение, овладевающее людьми при приближении конца тысячелетия[59], или томление fin de siècle после 1890 года, вызванное обычной нумерологической параллелью с 1790-ми – годами французского террора.

В истории искусства определенно нет ничего, что соответствовало бы как столетию, так и его десятой части. Однако, рассматривая общепризнанное время существования греко-римского искусства, мы сталкиваемся в качестве его возможной длительности с десятью столетиями – ровно одним тысячелетием, с 600 года до нашей эры по 400 год нашей эры. Впрочем, никакие другие длительности протяженностью в тысячу лет на ум не приходят, да и греко-римская культура выглядит произвольным отрезком, как в начале, так и в конце.

Вместо того чтобы занимать место обозрением циклических концепций «необходимых» исторических длительностей, относящихся к другой области спекуляций, мы можем более пристально рассмотреть периоды, которые, как говорят, соответствуют «рабочим» длительностям и интервалам в истории вещей. Год, несомненно, имеет значение – он заключает в себе круговорот сезонов. В его протяженность вписывается множество работ. За год человеческое тело становится заметно старше, и год за годом выстраиваются детальные перспективные планы.

Римский пятилетний lustrum снова оказался ныне востребован в экономическом планировании социалистических государств. Это, безусловно, более удобный интервал для человеческих дел, чем десятилетие, которое слишком длинно для практических планов и слишком коротко для подведения итогов. Десятилетие – это всего лишь десятая доля столетия. И десятилетие, и столетие – произвольные интервалы, а не рабочие длительности. Другие цивилизации предпочитали более короткие длительности вроде 52-летнего периода у народов Мексики, состоявшего из четырех индиктов по тринадцать лет каждый. Это примерно соответствует длительности взрослой жизни человека. Совпадение могло быть случайным, так как 52-летний цикл был построен для астрологического использования крестьянами путем совмещения солнечного года с ритуальным земледельческим годом длиной в 260 дней.

Больший смысл, чем век, имеет длина человеческого поколения. Она вычисляется по-разному в соответствии с разными целями и в разные периоды: в демографических исследованиях оценивается в 25 лет, а в общей истории – в 32–33 года. Бóльшая длительность, вероятно, лучше соответствует ходу обычных событий, а меньшая совпадает с простым процессом биологического замещения. Три поколения составляют около века, и можно решить, что подобный цикл был бы полезен в наших исследованиях, так как он