С утра я пошел, куда меня послали. Новый портье — пузатый, с двойным подбородком, красная мордашка в цветной рубашке — сказал, что в бюро надо идти направо, а потом налево и еще направо, километра с два.

— Там щит увидите, где много чего понаписано…

— Как сказки… Богатыри, камень висит… Дуб-дубной…

— А на нем Соловей-Разбойник сидит… Вроде того, — ощерился портье.

— И Змей Горынович, — поддакнул я, желая показать, что и сам не лычкой шит (помню, Вы учили, что у Змея Горыновича — три головы: чревоблудие, рукоугодие и питьевиние, кажется).

Мордашка сощурился:

— Вот-вот, Горынович… И Абрамович с Вексельбергом… Вместе сидят, яйца высиживают…

«Иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что», — вспоминал я по дороге ответы Бабани на мои детские навязчивые вопросы «куда», «зачем» и «почему». Она же и читала мне сказки по старинной книге с «Θ», «ъ», «i» и часто при этом ругала главного героя Ивана лентяем и говорила, что, если все лежать будут на печи, кто же тогда еду готовить будет, дворцы убирать и золотом одежды вышивать?.. Разве что Золотая Рыбонька? Горе-Злосчастие?.. Конёк-Горбушок?..

Ну, а потом — Ваши занятия по русской сказке («Сказка — лупа ментала»). Да, я хорошо помню, как Вы были безжалостны к главному герою Ивану-дураку: он беспробудный лодырь, у него много дурной жалостливости и туповатого интереса ко всему встречному-поперечному, целей у него нет, и он, разбуженный, встав с печи, обычно плетётся куда глаза глядят, отвлекаясь на всё, что попадается по пути, но потом — вдруг — достигает чего-то, чего и сам не ожидал, — невесты-царевны, еды, дворца и даже трона. Мораль выводили однозначно: ничего не делай, лежи на боку, положись на бога, душу, мать, властей и бояр — и всё придет само собой и как-нибудь. И поэтому для русских людей советский строй, «путь печи», с его ленью, пьянством, неприхотливостью и дурной уравниловкой, был идеален. И я тогда же возразил Вам, что, несмотря на всё это, герой этот мне очень близок и понятен, потому что и сам я обожаю валяться в постели и ничего не делать.

Правда, было не очень приятно слышать, как Иван иногда обходится с людьми и даже со своими братьями, — «нарезал из спины ремней», «отрубил пальцы», «утопил в проруби», «выколол глаза»… Но первыми моими сказками были братья Гримм, где убивают, мучают и пытают куда чаще и подробнее, так что не привыкать. Каков народ — таковы и сказки, хотя некоторые фольклористы считают наоборот: вначале — сказки, потом — народ. И братья Гримм должны были сидеть на нюрнбергской скамье вместе с Герингом и другими.

Но я в любом случае такого мнения, что не может никчемная и ленивая нация порождать гениев во всех областях духа, на что Вы на семинаре сказали, что тут противоречия нет — как раз «путь печи», «лежание» в широком смысле и дает самые поразительные результаты в искусстве, и никто не может отнять у русских их мистицизма, иррационализма, самосозерцательности, самокопания, из чего растет настоящее искусство, причем чем страшнее реал, тем сильнее виртуал, а искусство в России такое сильное и мощное, потому что насквозь трагично, а трагично потому, что творцы видели, что происходит вокруг, сами жили в этой жуткой реальности, страдали и мучились…

Навстречу шел, приплясывая и жестикулируя, какой-то странный тип в галстуке нараспашку, очень оживленный. Подскочил ко мне с воплем:

— Мы победим, друг! Мы будем чемпионами, дружок!

— А как же нет, да, — поспешил полусогласиться я (как Вы учили реагировать в малопонятных речевых ситуациях — как в игре «да и нет не говорите»). — Каких проблем, друг?

— Никаких! Мы победим! — крикнул он на ходу и, пританцовывая, отправился дальше, вскидывая руки и ноги.

Хорошо, что обошлось так тихо, — я был уверен, что он будет просить деньги на «выпить». Впрочем, по совету Хорстовича десятидолларовая купюра у меня всегда наготове, я их наменял в Мюнхене в банке, где служащий, узнав, что я еду в Россию, сказал, что мы русских должны холить и лелеять, потому что никто, кроме них, не покупает бриллианты и золото за наличные евро, не кладет такие большие деньги в банки и, если б не русские, многие ювелирные лавки и дорогие автохаусы типа «Феррари» давно прогорели бы… На мое возражение, что радоваться нечему, ведь такой вывоз средств ведет к обеднению страны, он ответил типично по-немецки, что это — не его проблемы, а когда я заметил, что от такого воровства в России опять может случиться революция, он отмахнулся: «Это — их проблемы, а сюда революция не докатится, не те сейчас времена, чтобы казаков до Парижа допустить, есть, Gott sei Dank[9], у Запада средства массовой защиты, всякие ПВО, авиация, ракеты, а Сталина у русских нет»…

Перед бюро топтался очередной бритый охранник-бетонник в чёрной коже, похожий на слоняру без хобота. Он недобро посторонился, давая мне протиснуться в дверь. В кулуарах обнаружился десяток китай-монголов и пара белых людей длинной светлой наружности.

— Кто последний? — спросил я, вдруг забыв, как надо правильно говорить — «крайний» или «последний» (оба слова не хороши).

Очередь не ответила — может, она не понимала-поняла вопроса?.. Только один китаец что-то хрюкнул, глаза его свились в щёлочку. Я встал возле него, около стены, и стал исподтишка оглядываться. Человек десять типовых монголоидов, группой. Они совещались, нервно перекладывая что-то по карманам.

В коридоре было несколько дверей. Очередь шла резво. Китайцы входили, чтобы скоро выйти. Я вспомнил, как вчерашний портье сказал про это бюро: «Вашего брата европейца они особо не трогают, зато китайцев чехвостят, будь здоров. Китаец вошел, сказал “злас-тву-те”, бабки положит — “по-за-су-ста!” — и вышел, “до-сви-да-ня”».

Из другой двери показался подтянутый молодой человек в дорогом костюме, с серебряной серьгой в ухе:

— Граждане Евросоюза есть?

— Да, есть, — отозвались скандинавы.

Я тоже сказал:

— Да, мы есть.

— Проходите.

Скандинавы вошли вместе, я остался ждать, но переместился ближе к кабинету. В этот момент китайцы окружили вышедшего сородича, о чем-то заспорили, стали ропотать и топотать. В их щебете я распознал экспрессивную лексику типа «ибиомать» и исподтишка щелкнул кнопкой диктофона, решив зафиксировать, для нашего семинара по сакральным словам, как звучит русская брань в китайском исполнении.

Ропот и лопот нарастали. Один китаец особенно горячился, глаза его скрутились в ниточку, он тряс мятым конвертом и упорно повторял дифтонг «сюка-сюка-сюка», перемежая его китайской трелью.

Скандинавы появились из кабинета гуськом, что-то весело обсуждая на ходу. Я постучал, вошел.

Кабинет был весь сплошь завален бумагами. Кипы и ворохи бумаг — не папок или подшивок, что было бы логично, а просто ворохи печатных листов свисали со шкафов и полок, как шапки снега. Пачками завалены оба подоконника. Бумаги топорщились неровными колоннами в углах кабинета, ими полностью, до подлокотников, было завалено кресло для посетителей. Это был кадр из Кубрика или даже Хичкока.