— Бабушка, — сказал я, — на этот раз дело серьезное. Но раньше я должен что-то у тебя спросить.

Она удивленно посмотрела на меня, но ничего не сказала.

Я начал с Иисуса и святой Марии. Я спросил, знает ли она, что они были евреи — такие же, как евреи в гетто.

Если бы она могла до меня достать — а она сидела, — то наверняка дала бы мне хорошую затрещину.

— Как евреи в гетто? Тогда, во времена священных книг, на Святой земле? Что за ересь ты несешь, Мариан? Только что ты меня поцеловал, а теперь хочешь рассердить? У меня уже голова из-за тебя заболела.

И она схватилась руками за голову, не переставая одновременно с любопытством смотреть на меня.

Тогда я рассказал ей нашу с мамой историю — и она купилась на нее. Я гордился собой.

— Бабушка, это только на несколько дней, мы заберем его самое позднее в субботу, потому что в воскресенье, как обычно, придем с Антоном, — сказал я. — А Антон ничего не знает.

— Почему твоя мама прислала тебя, а не пришла сама поговорить со мной?

— Бабушка, ты не слышишь, что я тебе говорю. Он не был учителем мамы. Он был моим учителем. Мама только помогает мне во всем этом деле.

— Понимаю, понимаю. И все-таки она могла прийти вместе с тобой.

— Мама тебя боится, разве ты не знаешь?

Бабушка рассмеялась, но видно было, что мои слова ей понравились. А потом она вдруг спросила, что будет, если Антон обо всем узнает.

— Он не знает — и не дай Бог, если узнает, — сказал я. Тогда она захотела узнать, как он выглядит, этот еврей.

— Бабушка, это не такой еврей, как ты думаешь. Это совсем другой еврей. Он перед войной учился медицине.

— А если нам придется спрятать кого-нибудь из подполья, а он все еще будет у нас?

— Бабушка, по нему не видно, что он еврей. Если тебя спросят, скажи, что это родственник, которого надо спрятать в Варшаве на неделю, а потом он уедет… Ну придумай что-нибудь. А может, он сам придумает.

— Если Антон узнает, он выгонит вас из дома.

— Правильно, — сказал я. — Но ты в этом не заинтересована.

— Нет, — сказала бабушка как бы про себя, — нет, в этом я не заинтересована.

И стала думать. А у меня не было времени ждать. И тут еще, как на грех, пришел покупатель. Настоящий покупатель, который начал торговаться с ней о цене на немецкие сигареты. Потом пришел другой, но этому она сама дала спички и что-то шепнула на ухо. Я не стал ждать, пока появится кто-нибудь еще, и спросил:

— Бабушка, ты согласна?

— Скажи маме, чтобы она пришла сама.

Меня охватила тревога. Если мама придет поговорить с ней, начнется большой спор и из нашей затеи ничего не выйдет.

Бабушка увидела, что я встревожился, и сказала:

— Все будет в порядке, Мариан, но она должна прийти и попросить меня. И не рассказывай мне, будто это только твое дело.

По правде говоря, я боялся, что мама откажется идти. Я хорошо знал, что происходит, когда они встречаются. Огонь и пепел. Даже если им не о чем было спорить, они что-нибудь себе придумывали. Стоило нам прийти к бабушке, и мама обязательно взрывалась. Она становилась другой, незнакомой, я не узнавал ее. И это случалось только у бабушки. Она буквально перерождалась. И если это был короткий визит, мы так и уходили в состоянии ссоры. Хорошо хоть, что при длительных посещениях они успевали помириться, обняться и расцеловаться — до следующего визита. Каждый раз перед тем, как идти к бабушке, мама обещала нам — и, конечно, себе, — что на этот раз она не станет с ней ссориться. Просто ответит ей спокойно и не втянется в спор, потому что их споры всегда и почти немедленно превращались в ссору, сопровождаемую обидными личными выпадами. Мы с Антоном считали, что лучше бы они начинали ссориться сразу же после нашего прихода, потому что тогда бы у них оставалось время для примирения. Но если они ссорились к концу визита — я имею в виду наши семейные обеды каждое воскресенье, — то на следующее воскресенье мы могли остаться без обеда.

В глазах бабушки мама была «скверная девчонка», а в глазах мамы бабушка была «национал-фашистка». Но я думаю, что на самом деле причиной их вражды был мой отец. Бабушка считала, что он втянул маму в грех, не обвенчавшись с ней, а мама всегда помнила, что бабушка из-за него порвала с ней отношения. «А такое недопустимо между матерью и дочерью», — всегда говорила она, когда вспоминала эту историю.

Кроме того, они ссорились из-за религии. Бабушка называла маму «еретичкой», хотя мама каждое воскресенье ходила в костел, а мама называла бабушку «фанатичкой, которая верит во все эти глупости». Еще мама обвиняла бабушку в том, что она не заботится о дедушке и оставляет его на целые дни одного. Мама считала, что бабушка не должна сидеть весь день на площади. Мама и даже дядя Владислав предлагали бабушке, что будут давать ей ежемесячно какие-то деньги, пусть она перестанет торговать сигаретами и сидит с дедушкой. А бабушка говорила, что она ни за что не примет «эти подачки». Но мы все понимали, что она просто любит сидеть на улице, потому что там она узнает обо всем, что происходит, и к тому же может помогать подполью. А сидеть целый день с дедушкой было для нее все равно что умереть. Тогда мама предложила ей нанять за эти деньги какого-нибудь человека, чтобы он сидел с дедушкой, но она отказалась и от этого предложения. И опять же, я думаю, не из-за скупости, а по той же причине, по которой она не хотела подключать электричество и газ, то есть из-за подполья. Потому что они с дедушкой часто прятали у себя какого-нибудь польского подпольщика. А однажды они даже скрывали английского летчика. И кстати, мама была не права, когда ни в грош не ставила то, что бабушка зарабатывала на площади. Она хорошо там зарабатывала. И потому, что не стеснялась немного жульничать, и потому, что имела способности к торговле. Антон даже сказал ей однажды, что у нее «еврейская голова», и она после этого целый месяц с ним не разговаривала. Мы весь месяц не ходили к ним по воскресеньям, пока он не извинился.

Между прочим, бабушка тогда сказала маме, что она тоже могла бы