Гордость, которую я ощущаю, когда операция у пациента, стоящего на грани жизни и смерти, завершается успешно, не поддается описанию. Конечно, далеко не все подобные случаи кончаются хорошо. Такова цена этой работы, и я помню всех своих пациентов, которых не смог спасти.

Дважды против меня выдвигали обвинение в халатности, и я вспоминаю те случаи с негодованием. Оба раза я работал в составе команды, приложившей все усилия, чтобы спасти человеку жизнь, и оба раза обвинения с меня вскоре снимали. Однако сам факт предъявления обвинений меня сильно ранил, к тому же теперь, претендуя на какую-либо работу, я должен о них упоминать, хотя доказательств так и не нашлось.

Гораздо острее вышеупомянутых обвинений в халатности я воспринял случай со Спенсером. Из-за многочисленных врожденных дефектов мальчику требовалась серия хирургических вмешательств на разные органы и части тела, от макушки до пят. Чтобы он мог дышать, ему в трахею через шею вставили специальную трубку, которая оставалась на месте, пока дыхательные пути не сформировали хирургически.

Он прибыл в госпиталь для финальной процедуры, зашивания отверстия от трахеотомии. Мне пришлось проявить изобретательность, чтобы ввести ему эндотрахеальную трубку для наркоза. Процедура прошла без осложнений, и я отвез Спенсера в реанимацию; трубка пока оставалась на месте. Я хотел, чтобы он сначала полностью оправился от воздействия медикаментов, которые могли оказать влияние на дыхательную функцию, поэтому дал распоряжение связаться со мной, прежде чем вытащить у него трубку.

На следующее утро, когда я находился в процедурной, трубку вынули без моего согласия. Спенсер умер. Я был всего в паре десятков метров от него – и он умер. Никто не мог бы правильно извлечь поставленную мной трубку. Я выразился недостаточно четко или не был достаточно настойчив – и чересчур ретивый врач решил все сделать сам. Родные мальчика не стали выдвигать обвинения из религиозных соображений.

Воспоминания о некоторых неудачах остаются в памяти даже после того, как пациент выздоравливает.

Тот факт, что анестезия всегда ятрогенна – я не лечу пациентов, – приводит к еще более острому чувству вины за любые осложнения. Так, один из самых неприятных случаев произошел, когда я доверился своему интерну.

Неправильно сформированная голова – это проклятие для ее хозяина, к тому же она постоянно привлекает к себе внимание. Хирурги далеко продвинулись в мастерстве исправления черепных дефектов. Однако достичь желаемого результата удается не всегда. Задолго до того, как мы впервые встретились с Картером, он прошел через операцию и длительное лечение, после которых у него остались дефекты – отверстия – в черепе, и мозг в этих местах можно было легко травмировать. Для этого хватило бы легкого щелчка, ведь костная ткань черепа там отсутствовала. Операция длилась долго, потеря крови оказалась значительной, и температура тела у Картера начала падать. Мой интерн забеспокоился, несмотря на мои заверения в том, что к концу процедуры мы справимся с гипотермией. Не обсудив со мной свой план, он наложил Картеру горячий компресс. Когда хирургические простыни сняли, у него на коже был глубокий ожог.

Я едва сдержался, чтобы не закричать. Интерн совершил ужасный промах. И хотя компресс накладывал он, ответственность лежала на мне, и мне предстояло отвечать. Нет, я не кричал. Никаких «да мать твою растак и разэак!!!». Я прошипел только «черт! черт! черт! черт!». Никогда еще мне не было так стыдно, как во время разговора с родными Картера.

Они – невероятно! – проявили сдержанность и понимание. Жалобы на халатность семья не подала, а позднее, во время следующей операции на черепе, пластический хирург удалил с кожи Картера следы ожогов. По просьбе родных я еще несколько раз работал у него на операциях анестезиологом. После третьей или четвертой из них я решился спросить: «Почему вы всегда просите, чтобы наркоз давал я? Ведь это при мне с ним такое произошло!»

Поначалу ответ меня потряс, но потом я признал его логичным.

– Все очень просто. Теперь, когда его увозят в операционную, мы знаем, что рядом с ним ангел-хранитель.

И тут они были совершенно правы.

«Держись!»

Несмотря на то что у меня было достаточно времени, чтобы найти нужные слова для выражения своей любви, несмотря на огромный опыт подобных ситуаций, язык отказывался мне служить. В тот момент, в миг перед разлукой, мне удалось выдавить из себя лишь это слово. Да и что еще я мог сказать?

Я отдавал своего сына. Его увозили от меня. Я помню, как в моей голове крутилась одна и та же мысль: будь твоему ребенку три года или тридцать (как моему сыну), отправляя его на операцию, ты волнуешься точно так же сильно. Поцелуй в лоб, короткое объятие, мое односложное пожелание – и его увезли.

Я хотел сказать «удачи!», но сам себя остановил. Вспомнил, как сам забираю пациентов в операционную. Родным, которые в момент расставания говорят «удачи!», я, анестезиолог, всегда отвечаю: «Удача нужна в спорте и на бегах. У нас нужна уверенность». Удача – не то, на что можно полагаться во время операции.

Изголовье каталки, на которой везли Джейсона, было немного поднято, и я мог видеть его плечи и короткие темные волосы на затылке, зачесанные влево и назад. Я представил себе, о чем они могли говорить с санитаром. Обаяние моего сына неизменно притягивало окружающих. Я молился, чтобы сегодня оно осталось при нем. Его силуэт на каталке становился меньше с каждым шагом в сторону автоматических дверей, которые открылись, а затем захлопнулись, когда он въехал в операционную.

Я оказался на непривычной стороне в обычной ситуации, которая повторяется в нашей стране примерно 150 000 раз в день: супруги, друзья, родители, дети обмениваются объятиями и поцелуями со своими близкими, которые вот-вот окажутся в таинственном, запретном месте, где их сознание на время отключат, чтобы тело смогло перенести тяжелую, болезненную процедуру, необходимую по медицинским показаниям.

За долгие годы работы врачом я привык обеспечивать безопасность и спокойствие пациентов во время инвазивных процедур. И безопасность всегда считал превыше комфорта. Будучи специалистом по анестезиологии и обезболиванию, я обычно нахожусь в центре событий и готовлюсь вместе с пациентом пройти через двойные двери с бросающимися в глаза предупреждениями, черными на желтом и красными на белом: «Только для персонала». Операция может продолжаться пятнадцать минут или пятнадцать часов, продолжительность еще ничего не значит. Самые короткие процедуры порой бывают критическими, а длинные – просто рутинными. Несмотря на это, моя задача как анестезиолога – равно как и хирурга, делающего операцию, – вернуть пациента родным в лучшем состоянии, чем до того.

И вот теперь, с моим сыном, я оказался на другой стороне. Под угрозой находилась его мечта стать врачом. Аномальное разрастание кровеносных сосудов, казавшееся не таким уж и большим на снимке, но способное полностью разрушить его жизнь, если не убить, располагалось рядом с двигательным центром мозга; в случае кровоизлияния он лишился бы контроля над рукой и любой карьерной перспективы. Джейсон принял мужественное решение: удалить разросшиеся сосуды. Он хотел знать – а не гадать день за днем, когда случится непоправимое. Мой сын предпочел операцию.