Последующие три часа пролетели в муках разбухающего в голове недоумения. Сначала она злилась на свою бестолковость, потом так же зло недоумевала, потом звонила в банк, уточняла, извинялась, начинала проверять все сначала, потом снова звонила и снова извинялась. Наконец, откинулась в кресле без сил, уставилась в серое дождевое окно. Нет, что за дела? Кому верить? Как жить? Кругом одно подлое и мерзкое вранье.

Подняв трубку телефона внутренней связи, спросила секретаршу:

– Лен, а где сегодня Татьяна Евгеньевна? Ее почему-то на месте нет.

– А у нее на всю неделю отгулы оформлены. Вот, заявление у меня на столе лежит с визой Марка Андреевича.

Точно. Татьяна же ее предупреждала, что собирается отгулы взять! Еще хвастала, для какой надобности ей эти отгулы… Оказывается, Анатоль салон открывает. Модный какой-то, цирюльня и спа-услуги в одном флаконе. Что ж, тем более все понятно. Чтобы открыть такой салон, первоначальный капитал нужен. Ах, Татьяна, Татьяна…

– …Да, Лен, я поняла. Татьяны Евгеньевны не будет. А Марк Андреевич на месте?

– Да.

– Один?

– Да. Но у него голова болит… Просил, чтобы его не беспокоили.

– Ну, вот и не беспокой, если просил. Спасибо, Лена.

Грохнув трубку на рычаг, собрала документы, разложенные по столу, аккуратно сложила в папку. Ладно, Маркуша. Чтобы не беспокоили, говоришь? Извини, не выйдет. Покой, дорогой Маркуша, нам только снится. Тут такая картина нарисовалась, что, похоже, и во сне у тебя этого покоя не будет. Нет, как жить, а? Кому верить?

Секретарша Лена пугливо выглянула из-за монитора, когда Ольга, войдя в приемную, сразу направилась в кабинет к Марку. Пролепетала вслед:

– Ольга Викторовна, я ж вам говорила, что Марк Андреевич… У Марка Андреевича голова…

– Да, Лен, я помню, что у Марка Андреевича голова, – проговорила Ольга, открывая дверь. И, полуобернувшись, добавила: – Не волнуйтесь, я скажу Марку Андреевичу, что вы стояли на страже и палкой отгоняли меня от его головы. Не виноватая вы, я сама ворвалась.

Закрывая за собой дверь, услышала робкий Ленин смешок. Оценила, значит, сермяжный юмор. Хотя самой было не до смеха, разговор впереди предстоял трудный.

Марк бродил по кабинету, держа на весу чашку с чаем. Отпив глоток, глянул в ее сторону, бросил с явной досадой:

– Ну, что там у тебя? Если не срочно? Давай потом… Голова раскалывается.

– Марк, а когда она у тебя не раскалывается? Может, надо врачу показаться? А вдруг в одночасье и впрямь расколется пополам, что тогда делать будешь? Как идиот, с двумя половинками ходить?

– Не смешно, Оль. С юмором у тебя всегда плоховато было.

– Да, ты прав. В общем и целом я серьезная девушка. И сейчас тоже с серьезным вопросом пришла. Можно сказать, с трагическим.

– Ой, не пугай… Только трагедий нам не хватало. Давай выкладывай, что там у тебя.

Марк сел в кресло, красиво сложил на столе мягкие ухоженные ладони. Ольга положила перед ним папку, открыла на первой странице:

– Вот, смотри…

– Что это, Оль?

– Это моя справка по результатам проверки финансовых документов. И вывод из нее неутешительный. Даже язык не поворачивается такое говорить, если честно. Татьяна оказалась воровкой, Марк.

– Какая Татьяна? Яблонская?!

– Да, да. Тебе не послышалось. Твой главный бухгалтер тихонько подворовывает у тебя денежку, я бы даже сказала, талантливо подворовывает.

– Нет, Ольга, погоди… Этого же не может быть. Чтобы Татьяна… Нет, ты, наверное, ошиблась!

– Я не ошиблась, Марк. Сам посмотри. Вот сюда, в справку. Видишь, здесь цифра подчеркнута красным фломастером, а здесь желтым. А разница получается здесь… Именно эта разница от тебя и ушла… Посмотри, Марк.

– Да не буду я ничего смотреть! Это… Это же вообще черт знает что! Это уже ни в какие рамки не лезет!

– Так и я о том же, Марк. Ни в какие рамки…

– А ты с ней говорила? Что она сама-то, как объясняет?

– Она сегодня в отгуле, Марк. Ты ей на всю неделю отгулы подписал. Анатоль сегодня салон открывает, а она, наверное, на подхвате будет до конца недели. Чего ради любви не сделаешь, Марк.

– Ладно, не ерничай. Лучше позвони ей и спроси… Может, у нее какие-то объяснения есть?

– Не буду я никуда звонить. Зачем? И без того все очевидно. Татьяна – воровка. Надо в прокуратуру заявление оформлять, Марк. Зови начальника юридической службы.

– Постой, постой… Зачем сразу в прокуратуру-то? Может, как-нибудь сами… Между собой разберемся.

– Как – сами? То есть самосудом займемся, что ли? Нет, Марк. Это же воровство, ты пойми. Преступление. А вор, как известно, должен сидеть в тюрьме. И это правильная позиция, я считаю. Единственно верная. И справедливая.

– Оль… Ты это серьезно?

– Вполне.

Марк откинулся на спинку кресла, моргнул, уставился на нее во все глаза. Потом с силой потер ладонями кожаные подлокотники, напрягся внутренней эмоцией, даже порозовел слегка. Молчал долго. Она сидела, ждала, внутренне раздражаясь. Наконец Марк выдохнул, произнес тихо:

– Знаешь, Оль, я тебя иногда совсем, совсем не понимаю. Нет, специалист ты хороший, это даже не обсуждается. Честно интересы блюдешь, на страже стоишь и все такое прочее. Но знаешь, я тебя… Боюсь иногда. Чего уж так с Татьяной-то, Оль? Сразу в прокуратуру… Тебе ее не жалко, нет? Вы же вроде подружки, если образно сказать, из одной тарелки вместе ели. А ты на нее в прокуратуру настучать хочешь. Не понимаю я, Оль.

– Не понимаешь? Погоди… Как ты сейчас выразился, Марк? Мы вроде подружки, да? Из одной тарелки вместе ели? Да, ели. А только знаешь, в чем тут основная пакость заключается? В том, дорогой Марк, она заключается, что ловить на воровстве подружку еще обиднее, чем не подружку. Нет, как ты не понимаешь-то? Ведь я ей верила, никогда детального анализа бухгалтерских документов не проводила! А она… Нет, Марк, ты не прав. Вор должен сидеть в тюрьме, и этим все сказано. Ничего личного, как ты сам любишь повторять. Других вариантов я просто не приемлю.

– Только черное и белое, да?

– Да. Только черное и белое. Остальное – чистоплюйские компромиссы, на которых и произрастают подобные пакости, как грибы после дождя. Вор должен сидеть в тюрьме, так, и только так! И никак иначе! Причем с отягчающими, потому что у своих брала! Потому что это чистое крысятничество. О какой жалости может идти речь?

– Какая же ты, Оль…

– Какая? Ну, какая?

– Жестокая. Мы же здесь не по понятиям живем. Так нельзя, Оль…

– А ты, значит, добренький, да? Чистоплюй в розовых очках? Ну что ж, давайте, конечно… Давайте все и всем будем прощать! Нам будут опорожняться на голову, а мы будем прощать! И понимать! И терпеть! И улыбаться! Давайте, опорожняйтесь на здоровье, мы такие! Что ж!