с непостижимой быстротой и находящихся в постоянном течении, в постоянном движении. <…> Дух – нечто вроде театра, в котором выступают друг за другом различные восприятия; они проходят, возвращаются, исчезают и смешиваются друг с другом в бесконечно разнообразных положениях и сочетаниях. <…> Сравнение с театром не должно вводить нас в заблуждение: дух состоит из одних только восприятий, следующих друг за другом, и у нас нет ни малейшего представления о том месте, в котором разыгрываются эти сцены, и о том материале, из которого этот театр состоит» (Д. Юм, «Трактат о человеческой природе», 1739–1740).

«Я» – это словесная фикция. Литература – это истинная онтология самости. Творческое письмо – это подлинная феноменология сознания. А сам театр – это даже не место постановки пьесы и не сцена, на которой разыгрываются эпизоды из художественной литературы, потому что «Я» – тоже иллюзия. Чистая репрезентация, где существуют только персонажи без актеров, чистый сценарий без постановки на сцене и без драматурга (слышите эхо беспокойного голоса Пиранделло?[71]).

На пути от Юма к Деннету Ницше концентрируется на этой проблеме в одном из своих «Посмертных афоризмов» 1885–1887 годов:

«Против позитивизма, который останавливается на явлениях [и говорит]: „есть только факты“, я бы сказал: нет, на самом деле нет фактов, а есть только интерпретации. Мы не можем констатировать ни один факт „сам по себе“; возможно, абсурдно хотеть чего-то подобного. „Все субъективно“, – говорите вы; но уже это интерпретация, „предмет“ ничего не дает, это просто что-то добавленное воображением, что-то застрявшее после. Наконец, нужно ли снова ставить переводчика за устным переводом? Это уже выдумка, гипотеза» (7 [60]).

Интересно отметить, что это «расширение пространства» интерпретации (перекличка с названием романа Уэльбека[72]) гораздо заметнее в механизмах биологической эволюции, понимаемых как канон для объяснения и ликвидации проблемы «Я», чем в деконструктивистских гипотезах постмодернистской культуры.

Пожалуй, это одно из самых распространенных заявлений современного нигилизма, оно присутствует даже в полярно различающихся культурах. На философском и культурном уровне ослабление позиции «Я» представляется многим из нас критическим моментом. Кажется неизбежным дистанцирование от необоснованных претензий «современного субъекта» и антропоцентризма как существующей системы власти, так что природа, другие люди и другие культуры будут постепенно сведены к претензиям «Я», которое мы понимаем как индивидуальный субъект или как коллективную и политическую субъективность. Ослабление субъекта, восприятие его уже не как абсолютной субстанциальной реальности, а как интерпретационной практики, подлежащей переопределению, казалось закономерным итогом размышлений самой сознательной и наиболее идеологически эмансипированной культуры 70-х и 80-х годов XX века (одним из наиболее значительных представителей которой, несомненно, был Джанни Ваттимо).

Но это ослабление имело и до сих пор имеет мета-идеологическую сторону, она выражается в том ощущении жизни, которое с давних времен и до наших дней широко распространилось среди людей, особенно среди молодежи, и которое мы можем назвать своего рода астенией[73] уверенности. Естественно, речь идет не о конкретном психологическом состоянии, столкнуться с которым может каждый из нас, а о трудностях, связанных с принятием самого себя как данности и с возможностью доказать себе и другим, что ты существуешь. Как будто исходной точкой существования стало не присутствие, а отсутствие самого себя, словно нужно чем-то заполнить или каким-то образом преобразовать себя. И у этого есть две стороны: обязанность добиться успеха в деле обретения присутствия и одновременно чувство легкой грусти, потому что невозможно ощутить присутствие того, чего не было в тебе изначально.

Но именно здесь и кроется поворотный момент. Нам казалось, что потеря себя как обнищание или как приобретения была типичным переживанием для современного нигилизма. Но теперь, исходя не столько из противоречивых теорий, сколько из нашего собственного опыта, нигилизм кажется нам раной на теле осознания или одухотворенным трепетом внутри самого себя. «Я» рассматривается теперь не как власть субъекта, а как явление, которое постоянно нуждается в подтверждении перед лицом небытия. Дело не в том, что «Я» в нигилизме утеряно, а в том, что именно через конфликт интересов и выход за границы нигилизма (даже если он носит другое название) «Я» может «быть» самим собой.

Давайте попробуем прислушаться к тому, что говорит о «Я» неканонический для «нигилистов» автор, от которого нас отделяет шестнадцать веков, автор, который очень точно описал это небытие в самом «Я». Речь об Августине Иппонийском. Для него человек просто не «может быть» существом, принадлежащим только самому себе, – таким может быть только Бог. «Я», как и все сотворенные вещи, стремится к ничто, бежит к нему со всех ног: «Родившись и стремясь быть, прекрасное чем скорее растет, утверждая свое бытие, тем сильнее торопится в небытие [cum oriuntur et tendunt esse, quo magis celeriter crescunt, ut sint, eo magis festinant, ut non sint]» („Исповедь“, книга IV, 10, 15).

Эмпирический отзвук этого «нигилистического» состояния «Я» слышится чуть ли не всякий раз, когда Августин говорит о своем собственном «Я». Воспринимая «Я» в бытии божественного «Ты», он повествует об этой драматической истории утраты и отчуждения, которая каждый раз сталкивается с противодействием возрождающейся онтологии: «Я» «в рассеянии и раздробленности [frustatim discissus sum]» и «Я» «потерявшегося во многом [in fine evanui]» («Исповедь», книга II, 1, 1). «Я» – это непрерывный defluxus[74], рассеяние и потеря себя, сползание в ничто, но осознание этого критического состояния «Я», само осознание этого растворения может возникнуть, только когда «Я» собирается в самом себе. Это августинская концепция continentia[75], которая не является моральным переживанием abstinentia[76], воздержания от соблазнов плоти, а, скорее, colligere[77], движением от раздробленности к единству. Это движение никогда не бывает аутогенным[78], оно не возникает само по себе, а возбуждается другим. В «бездне человеческого сознания» «Я» может вспомнить себя, потому что оно воплощает «себя в виде другого» (как точно назвал свое произведение Поль Рикёр[79]).

Но как получается, что «Я» движется к небытию, а потом каждый раз возвращается к бытию, потому что направление сознания меняется на противоположное?

Возможно, это еще одна «назидательная» история (например, о бобровых плотинах)? Является ли это просто повествовательной стратегией, с помощью которой биологическая эволюция ограничивает себя и ограждает от того, что находится за ее пределами?

Прелесть современного нигилизма в том, что мы не можем принять ответ на этот вопрос как должное и мы не можем избавиться от самого вопроса. Редукционизм в каждой своей форме пытается решить проблему «Я», устраняя вопрос и отрицая тот факт, что проблема существует. Но так мы ни на шаг не приближаемся ни