– Мишенька, пора, – прошептали голосом бабушки, и рука убрала с головы лохмотья. – Пора, сынок.

– Не мешай… спа-ать, – гнусаво отозвался он, не открывая глаз.

– Подымайся, родной, я тя на саночках повезу. Добудем пшенички, сварю чо-нить и выспишься, – потянула она его за руки.

Он приоткрыл веки. Коптилка тускло высветила телогрейку и серую кайму тёмной шали поверх телогрейки. Бабушка была одета. Натянув на внука старый дедов ватник, она опоясала его верёвкой, на голову водрузила вытертую цигейковую шапку с ушами, что побывала не на одной только его голове. Ноги в бабушкиных носках Миша затолкал в подшитые валенки, руки просунул в протянутые варежки, и они вышли в ночь.

Было тихо и морозно. Тёмное небо украшали горохом рассыпанные звёзды. Бабушка бросила на сани немного соломы, накрыла её мешком и тихо велела:

– Садись, поспи ещё.

Захрумтел затянутый ледком снег, и сани покатили мимо тёмных землянок. И от того, что ни одно окошко не светилось, казалось: на всём белом свете никого больше нет— только они одни. Проехав длинную и единственную улицу, выехали с одного конца деревни на другой. Накатанную дорогу сменили бугры и колдобины – приходилось держаться, чтоб не вывалиться из санок.

– Я замёрз, – пожаловался Миша.

– Пройдись – согреешься. Бог даст, наберём полмешка, и голод нас минует. Хорошо – никого не встретили.

Она взяла его за руку, они пошли рядом, и он забыл про холод. Шли, казалось, в степи по бездорожью.

– Ба, мы заблудились?

– Нет, вот колея – вишь? Неделю назад женщины на розвальнях возили отсюда солому на ферму. Под скирдой мама тогда заприметила зерно, а то – откуда б я знала. Думаю, за неделю оно вытаяло. Бог даст, намолотим зерна, и – заживём.

Он плёлся рядом, а бабушка тянула сани и без конца говорила, что, если доберутся к скирде на рассвете, домой придут с поживой.

– Вишь, световой день какой длинный – хватит времени, штоб добыть зерна. За него ж, – приглушила она голос, – в тюрьму сажают, но мы, слава Богу, никого не встретили. Домой придём, как партизаны, ночью – в деревне все спать будут.

– Ба, я есть хочу.

– Потерпи, милок, придём – наедимся. Светает, скоро будем.

– Я устал.

– Ну, садись – покачу.

Белая, бескрайняя степь не имела, казалось, конца, и Миша снова замёрз. Он только собрался было на это пожаловаться, как бабушка вскрикнула:

– Мишенька, а вот и скирда – вишь?

Миша скирды не видел – никакой. Бросив саночки, бабушка молодо крикнула «ура-а!» и устремилась к снежной горке. Упала на колени и энергично, как делают куры, начала разгребать снег и что-то из-под него извлекать. Рукавицы, видимо, мешали, и она отложила их в сторону. Миша видел, как бабушка без конца что-то растирала в ладошках, дула в них и бросала в рот. И он понял: это место спасёт их от голода – недаром шли всю ночь. Роясь, растирая и всё бросая что-то в рот, бабушка совсем забыла о любимом, но замёрзшем и голодном шестилетнем внуке. Ему стало обидно, он слез с саней и вплотную подошёл к ней.

– Ми-ишенька? – нараспев, точно вспомнив о его существовании, удивилась она и протянула ладошку с зерном. – На вот, сынок, поешь.

Зёрна обожгли холодом. Тягучая от долгого разжёвывания масса оказалась вкусной, и он решил, что зёрна прячутся в снегу так же, как прячется смерть Кащея Бессмертного: дуб, сундук, заяц, утка, яйцо, игла. Вместо всех этих предметов в хитроумной сказке перед ними было только два: снег и полова, но находить в них зёрна было так же трудно, как искать иглу со смертью Кащея. И всё же определять беременные колоски и добывать зерно он научился довольно быстро. Радуясь каждому зёрнышку, делал то же, что и бабушка, – растирал, дул и бросал в рот. Первое время мёрзли руки, но потом притерпелись, да и солнце стало пригревать.

– Ба, я пить хочу.

– Значит, наелся. Поешь снегу. Только немного.

Вынув из мешка дерюгу, бабушка расстелила её на снегу, и они начали бросать на неё колосья вместе с половой[7]. Когда образовалась внушительная горка, бабушка попросила:

– Миш, попрыгай на них – у меня ладошки болят.

– А у меня зубки.

– Ну-к, покажь.

– Не-ет, то не зубки, то дёсна. И у меня болят. Ничо – пройдёт боль.

– Ну да, зёрнушки твёрдые, – рассудил Миша по-взрослому.

Солнце грело по-летнему. К обеду ледяная корка исчезла, снег сделался мягким, рыхлым; разгребать его становилось всё легче. Когда на дерюге образовывалась внишительная горка, бабушка запускала в неё пригоршню, поднимала и пропускала содержимое сквозь ладошки – зёрна падали вниз, а отходы относило ветром. Сытому Мише надоело рыться в снегу, и он начал бегать за сусликами и мышами, что без стеснения шныряли туда-сюда, точно соревнуясь с людьми, которые отнимали то, что по праву принадлежало им, жителям степи. Рыться в снегу Миша устал, и он попросил бабушку разрешить ему просеивать сквозь ладошки полову, но вскоре и это надоело.

– Ба, пойдём домой.

– Мишенька, – не время. До темноты ещё далеко. Смотри, сколь снега осталось, сколь перебрать ещё надо. Помоги. Чем больш наберём, тем сытней заживём. Бросай колоски на дерюгу и не ленись молотить ножками.

И Миша снова начал разгребать снег рядом с бабушкой. Ближе к вечеру он в очередной раз пожаловался на голод.

– Ну, давай пожуём, – согласилась бабушка, мостясь рядом с ним.

Отбрасывая голых мышат, они выискивали зёрна и бросали их в рот со снегом. Утолив голод, бабушка продолжила с жадностью разгребать снег. Миша какое-то время наблюдал и, так как заняться было больше нечем, начал вяло бросать на дерюгу колоски вместе с половой. Солнце пряталось за горизонт. Холодало.

– Ба, темнеет – пойдём, а? Пока дойдём, все уснут, и нас никто не увидит.

– Сейчас, сынок, сейчас, – а сама всё продолжала рыть, растирать, дуть и сеять.

В полной почти темноте собрала с дерюги последние зёрна, бросила их в мешок, подняла его и удовлетворённо оценила:

– Килограммов пять будет. Всё, пошли домой.

Отсыревшие валенки передвигались с трудом, с трудом скользили и санки. Миша сонно спотыкался, но молчал. Молчала и бабушка.

– Садись, – разрешила, наконец, она.

Он плюхнулся, свернулся на дерюге, под которой скрывался мешок с зёрнышками, и уснул, словно на топчане за печкой, – лучшего места было не сыскать! Как проехали деревню, как оказался на реальном топчане за печкой, не помнил. Проснулся от праздничного запаха. На ручной мельнице, рУшилке, бабушка перетёрла немного зерна и утром порадовала внука хлебными лепёшками. Запивая их душистым чаем из чабреца, Миша догадался спросить: