– Здравствуй. Тебя как зовут? – спросила женщина.

– Сати.

– Родители – в городе?

– А вы откуда знаете?

– Сорока на хвосте принесла, – ответила после недолгого молчания женщина. – Из родных есть кто поблизости?

– Тётя, мамина сестра.

– Отведи меня к ней – поговорить надо.

Они зашли в прохладу саманного домика. Красивая хозяйка, чьи выразительные глаза выдавали сходство с Сати, подавала на стол молодому мужчине, что держал на коленях девочку лет трёх-четырёх.

Гостья поздоровалась и сказала, что надо поговорить.

– Поговорить?.. О чём? – удивилась тётя.

– Не «о чём», а «о ком» – о сестре.

– Сестре?.. А что – случилось что? – насторожилась хозяйка.

– Вы когда в последний раз виделись?

Дверь открылась, и к дверному косяку прислонился военный в фуражке, галифе, сапогах и в перетянутой широким ремнём гимнастёрке. Мужчина за столом перестал жевать, в глазах тёти отразился сгусток нервов.

– Что… с сестрой? – повторила она.

– Вы не ответили, когда в последний раз её видели.

– В день, когда мама уехала к папе, – подсказала Сати: тётя, казалось, потеряла дар речи.

– За это время были какие-нибудь известия?

– Письмо было, – отвечала Сати вместо тёти.

– О чём она писала?

– Что приедет с папой за вещами и мы уедем в город.

– Где это письмо?

– За зеркалом. Сейчас принесу, – и Сати буквально выпрыгнула из избушки.

Военный и гостья поспешили за нею. Сати открыла дверь – на табуретах в двух гробах лежали отец и мать в искусственных цветах.

«Ма-а-па-а», – прошептала она и рухнула наземь. Женщина вынула из белого халата пузырёк и поднесла его к носу Сати. Она задвигала головой, открыла глаза и молча поднялась. Врач пыталась помочь. Сати брезгливо отмахнулась и подошла к гробам, фотографируя, казалось, глазами…

Чёрная коса матери окантовывала лицо, разглаженное от припухлости. Иссиня-бледное, опухшее, оно было лицом измученной девочки, которая не понимала, за что её мучают… На лбу – огромный синяк… Под глазами – синие круги… На отце, строгом, красивом, сухощавом, каким он и был, – следов насилия не было. Его чёрные волосы были аккуратно зачёсаны назад.

Звенящую тишину хотелось разорвать криком: «Мама, папа, расскажи-ите!..» Но мёртвым не ведома боль живой души, и дочерний крик застрял в груди. Вбежала тётя… застонала «ой», побледнела и повисла на Сати, что, казалось, превратилась в монумент.

По центральной усадьбе и первому отделению, что разделялись трассой, разлеталась печальная весть – к саманкам чеченцев стекались мавзолейно. Похоронами руководили люди в погонах, они и письмо унесли. По их версии, убийцы выследили супругов по дороге в совхоз. Мужа, якобы, застрелили за придирчивость к заключённым, а жена пострадала, как свидетель. Не было б её – живой бы осталась, а так – настрадалась, бедная: сердце не выдержало – разорвалось. Людям в шинелях Сати не верила: неполные три месяца были слишком малым сроком для ненависти с таким финалом. Чеченцы шушукались: «Человек чести, он горой стоял за справедливость. Не поладил с начальством – вот и убрали».

О существовании психолога в те времена не знали, а Сати он был нужен: ей шёл четырнадцатый год – возраст, уже не детский, но ещё и не юношеский. После похорон Сати затаилась. Через неделю тётя постучалась к ней – никто не открыл. Опасаясь за жизнь своей семьи и жизнь Сати, тётя не знала, где и у кого просить помощи. Сати не выходила на улицу, не ходила в школу. Что с нею, никто не знал.

Первым забил тревогу директор музыкальной школы – Иван Владимирович. Обеспокоенный пропуском занятий в конце учебного года, он решил вызвать в кабинет тётю вместе с племянницей. Тётя пришла одна. Узнав о происходящем, директор вызвал Артура и Мишу. Сати на стуки не реагировала. Чтобы проникнуть в домик, Артур предложил выставить из оконной рамы стекло.

Исхудавшая Сати лежала в беспамятстве. Пока Миша хлопотал о подводе, чтобы отвезти Сати в больницу, Иван Владимирович и Артур вынесли её во двор на тулуп. Тётя принесла кипятка. От нескольких глотков, что влили ей насильно, Сати, казалось, задохнулась и на минуту открыла глаза. Три недели, что пролежала она в больнице, Артур и Миша навещали её, чередуясь.

В конце учебного года за свидетельствами по общеобразовательной и музыкальной школе тётя пошла вместе с Сати. После приветствия и дежурного вопроса о здоровье Иван Владимирович заговорил о безжалостных уроках жизни: одних она ломает, других закаляет, но озлобляться, замыкаться и терять веру в людей нельзя.

– Люди не все подонки. Тебя, Сати, любят одноклассники, учителя, тётя.

Никому не веря и воспринимая всех враждебно, Сати молчала, но молчать детской психике не свойственно, и первое, что выкрикнула её израненная душа, было:

– Иван Владимирович, за-а что-о? За что?.. Почему?.. Тё-ётя!

– Не знаю, родная, – бросилась к ней тётя. – Для меня это такой же удар. Зачем отгораживаешься? Зачем заживо себя хоронишь? От этого только хуже тебе, мне и всем, кто тебя любит. Тебе жить теперь и за себя, и за папу с мамой! Доверься мне!

– Тётя-я! Тётя-я! – рыдала Сати.

– Поплачь, родная, это лучше, чем молчать.

Смешивая чеченские и русские слова, они одновременно и говорили, и плакали. Директор не выдержал – вышел из-за стола, обхватил их со спины экскаваторным ковшом, и обессиленные от слёз женщины приглушили плач.

– Тётя, я… – от слёзного удушья губы Сати вновь искривились, – прости.

– Тих-тих-тих, – по-отцовски прижал её директор. – Вам надо друг друга поддерживать. Тёте тоже нелегко.

– Не верю, что больше их нет, – прижалась к нему Сати.

– Они есть. И будут. В твоей и нашей памяти, – провёл он по её волосам. – А пока… надо учиться.

Глянув на него красными от слёз глазами, она кивнула.

– Вот и славно. Жизнь продолжается.

Жила теперь Сати в семье тёти, но по музыке занималась в домике родителей – там, где стояло фортепиано.

* * *

Прошло время – боль утраты притупилась.

Школьное обучение – музыкальное и общеобразовательное – подходило к концу. Надо было приобретать профессии, но право выбирать вуз было только у Миши – русского. И он выбрал Московскую военную академию. Круг выбора Артура по причине национальности был сужен до четырёх: педагогический, нефтяной, аграрный, горный. В краевом центре он выбрал аграрный институт; Сати – музыкальное училище.

И музыкальное трио Миша-Сати-Артур распалось: Миша уехал в Москву, Сати и Артур – в краевой центр.

Артуру и раньше приходилось слышать, что «немец – это приговор», но дыхание этого приговора он ощутил только сейчас. Глянув в его документы, комендант аграрного общежития сощурился и, не скрывая неприязни, изрёк: «Койко-мест для немца у меня нет». Музыкальное училище, в которое поступала Сати, тоже не располагало общежитиями. Неприятность, однако, не скукожила их – на «нет» и суда нет. В частном секторе на окраине города, в домах, что располагались недалеко друг от друга, «койко-места» им отыскались.