одной дружественной гасиенде за горами, которая будет принимать скот и организовывать его продажу без лишних вопросов. Могут узаконить, как полукочевые тунисские бандиты, систему возвращения краденого скота за «вознаграждение» через оседлых посредников, постоялые дворы и лавки, которые находят жертву и сообщают прекрасно понятную всем сторонам новость: что им известен некто, кто «нашел» беглый скот и мечтает скорее вернуть его хозяину. Они могут собирать деньги, подобно многим бандам индийских дакоитов, на финансирование своих более серьезных предприятий среди ростовщиков и торговцев у себя дома или даже грабить богатые караваны, по сути, за комиссию для предпринимателей, которые им дают наводку. Там, где бандиты специализируются на грабеже транзитных потоков (а так делают все разумные бандиты, если им повезло жить на небольшом расстоянии от больших торговых и почтовых путей), им необходимо обладать информацией об ожидающихся отправках или конвоях, а также им, вероятно, нужен какой-то механизм сбывания добычи, которая может состоять из товаров, на которые нет местного спроса.

Посредники очевидным образом необходимы для похитителей, которые требуют выкупа, что долго было (и остается) самым выгодным источником дохода для бандитов. Выкуп, скорее всего, выплачивается наличными или каким-то их эквивалентом, то есть тоже входит в более широкую денежную экономику. В Китае это было настолько распространено, что могло рассматриваться как «вид неофициального налога на состояние, накладываемого на местных собственников, и в таком качестве было социально оправдано в глазах бедных, по крайней мере до тех пор, пока ограничивалось богатыми. А что касалось последних, то, поскольку каждый богатый китаец понимал, что рано или поздно его похитят, у него всегда была отложена определенная сумма на внесение выкупа»{74}.

Таким образом, было бы ошибкой воспринимать бандитов просто как детей природы, жарящих дичь посреди леса. Успешный главарь разбойников столь же близок к рынку и огромной экономической вселенной, как и небольшой землевладелец или преуспевающий фермер. В действительности в экономически отсталом регионе его занятие может вовлекать его в эти процессы больше, чем прочих, что путешествуют, продают и покупают.

Балканские торговцы крупным и мелким скотом могли легко удвоить свои доходы, став во главе разбойничьей шайки, подобно тому, как капитаны торговых судов в доиндустриальную эпоху могли пробовать свои силы в пиратстве (или наоборот), даже не прибегая к содействию правительства, чтобы стать каперами, то есть законными пиратами. В истории балканского освободительного движения много героических торговцев скотом с репутацией разбойничьих главарей, таких, как Карагеоргий в Сербии или Колокотронис в Греции; а история балканского бандитизма, как мы уже могли убедиться, упоминает немало гайдуков, которые для прикрытия «переодевались купцами» и пускались в торговлю. Мы склонны удивляться превращению сельских бандитов на Корсике или внутренней Сицилии в мафиози — бизнесменов и предпринимателей, — которые могут разглядеть экономические возможности международной наркоторговли или строительства роскошных отелей не хуже прочих; но угон скота, на котором многие из них собаку съели, это деятельность, которая расширяет экономический горизонт крестьянина. Как минимум, она соединяет его с людьми, чьи горизонты шире его собственного.

И все же с точки зрения экономики бандит не самая интересная фигура, и хотя он может заслужить пару сносок в учебнике по экономическому развитию, но вряд ли больше. Он способствует накоплению местного капитала — причем практически наверняка в руках тех, кто на нем паразитирует, чем в собственных щедрых руках. Когда он обворовывает транзитную торговлю, его воздействие на экономику можно сравнить с туристическим бизнесом, который также извлекает прибыль из иностранцев: в этом смысле разбойники с гор Сардинии и девелоперы Изумрудного берега Ага-Хана экономически представляют из себя близкие явления[49]. Вот к этому примерно все и сводится. Подлинное значение бандитских экономических связей в другом. Оно в том, что они подчеркивают то положение, которое бандит занимает в сельском обществе.

Ключевым моментом социального положения бандита является его двойственность. Он аутсайдер и бунтарь, бедняк, который отказывается следовать обычной роли нищего и добивается своей свободы посредством единственных доступных бедняку ресурсов — силы, смелости, хитрости и решимости. Это ставит его рядом с бедными: он один из них. Это же ставит его в оппозицию к иерархии власти, богатства и влиятельности: он вне ее. Ничто не превратит крестьянина-разбойника в «джентльмена» в кругах, где он вращается. Из низов нельзя попасть в знать. В то же время бандит неминуемо втягивается в паутину богатства и власти, поскольку, в отличие от остальных крестьян, он приобретает богатство и проявляет власть. Он «один из нас», находящийся в постоянном процессе ассимиляции с «ними». Чем более он успешен в роли бандита, тем в большей степени он одновременно представляет и защищает бедных и становится частью системы богатых.

Справедливо то, что изолированность сельского общества, тонкость и прерывистость его связей, расстояния, на которые они действуют, и общая примитивность сельской жизни позволяют бандиту более или менее успешно разделять эти свои роли. Его аналог в плотно населенных иммигрантских городских трущобах, локальный гангстер или политический заправила (который тоже, в определенном смысле стоит на стороне бедных против богатых и порой даже делится с бедными тем, что добыл у богатых), в гораздо меньшей степени бунтарь и преступник, и в гораздо большей — босс. Его связи с центрами официальной власти и богатства (например, городской ратушей) значительно более очевидны — в самом деле, они, возможно, являются наиболее очевидной его характеристикой.

Сельский бандит на первый взгляд может быть вне «системы». Его личные отношения с небандитским миром могут просто быть родственными, он может входить в местную сельскую общину, то есть он может как будто бы полностью принадлежать независимому отдельному миру, где живут крестьяне, а знать, правительство, полиция, сборщики налогов, иностранные оккупанты лишь изредка производят набеги. Также в качестве лидера вольной и мобильной вооруженной группировки, не зависящей ни от кого, он выстраивает отношения с центрами власти и богатства, которые могут со стороны казаться просто отношениями двух суверенных объектов, которые влияют на занятую им позицию, не более чем торговые переговоры с Британией влияют на революционный статус Кубы Фиделя Кастро. И все же бандит не может так легко избегнуть логики существования в обществе власти и эксплуатации.

Ведь основным фактором бандитизма является то, что совершенно независимо от нужды бандита в деловых контактах, он является центром вооруженной силы, а следовательно, и силы политической. В первую очередь разбойничья банда это нечто, с чем локальная система должна достичь договоренностей. Там, где нет регулярных (либо эффективных) механизмов поддержания общественного порядка — а это практически по определению ситуация расцвета бандитизма, — нет большого смысла обращаться к