Пир, как обычно в случае таких событий, представлял собой хмельное застолье. Мы зажарили двух гусей, но их оказалось маловато для тридцати едоков, поэтому под конец мы уже закусывали лишь солеными грецкими орехами, но вино лилось рекой. Мы смеялись, пели и плясали, и мне вдруг захотелось, чтобы отец мой мог повеселиться сейчас заодно с нами. Глубокой ночью гости разошлись по домам, а я повел новобрачную в верхнюю спальню.

Прежде мне не доводилось спать с девственницами. Это удивительное испытание. По крайней мере, со шлюхами легче — они знали свое дело, знали, как вызвать у вас веселье и возбуждение. От Мариетты, несмотря на вино, постоянно подливаемое мной на пиру в ее бокал, я дождался лишь нервного напряжения и немигающего застывшего взгляда. Она заставила меня задуть свечи, лишив возможности насладиться видом ее юного и роскошного, возбуждающего чувства тела, но я познавал его на ощупь, как только мне удалось избавить ее от одежд. Я начал целовать ее, и она вдруг крепко обняла меня и, задрожав, сказала:

— О, Никколо, я люблю вас…

Ее признание прозвучало так, словно она собиралась добавить какое-то ограничение своему чувству, однако раздумала.

Я положил ее руку — прохладную, пухлую и крепкую — на мой пенис, и когда она уверенно начала поглаживать его, подумал — отчасти с подозрением, отчасти с облегчением, — Уж не занималась ли она этим прежде. Но едва мои пальцы коснулись ее лона, как она с такой силой сдавила в кулачке мое мужское достоинство, что я взвыл от боли.

— Осторожней! — воскликнул я. — Вы можете вовсе лишить его силы, если будете сжимать так нещадно.

Неожиданно она начала рыдать.

— Мариетта, что случилось?

— Вы кричите на меня! А я так… я так неопытна в этих делах! Никогда прежде я ничем подобным не занималась. И совсем не знаю, что следует делать, а у нас нынче первая брачная ночь, и вот вы уже ругаете меня и…

Ее состояние было близко к истерике, речь стала маловразумительной, а голос срывался на визг, поэтому для возвращения к реальности мне пришлось дать ей пощечину.

— Простите меня, милая, — сказал я, когда она умолкла.

Вероятно, мне повезло, что я не видел в темноте ее лица.

— Но, Мариетта, необходимо успокоиться. Итак, на чем мы остановились?

Каким-то образом я умудрился справиться с супружеской обязанностью. Мариетта, надо признать, почти не помогала мне. Она лежала как холодная мраморная статуя, безмолвная и недвижимая. Поцеловав в заключение ее щеку, я ощутил солоноватый вкус слез. Подумал, что она еще сердится на меня за пощечину, и начал извиняться, но она вновь крепко обняла меня и, всхлипывая, сообщила, какое она сейчас испытывает счастье и облегчение, как сильно она меня любит и какой хорошей женой собирается стать.

Прошло еще несколько часов, включая долгий разговор о гобеленах, прежде чем мне наконец позволили уснуть. Семейная жизнь, как уже заключил я, может оказаться сложным делом.

Выйдя на набережную, я увидел зеленоватые тени, отбрасываемые на белые стены корабельными канатами, мачтами и нок-реями. Задумавшись о такой странности цвета, я пришел к выводу, что это вызвано тем, что стена окрашивалась не солнечным светом, а цветом моря, которое плескалось у ее подножия. Я записал этот эффект в голубую книжицу и направился к намывной косе.

Она, согласно донесениям шпиона Борджиа, являлась частью города, крайне нуждавшейся в укреплении. Я огляделся кругом — он прав. Этот земной подъем обеспечивал почти идеальную панораму окрестных земель и морских далей. В нескольких местах взгляд упирался в невысокие холмы. Если бы удалось скопать их, выровнять и построить здесь цитадель, то установленные внутри пушки могли бы держать под прицелом и сушу, и море.

Прогулявшись к каждому из прибрежных холмов, я замерил их высоту, воспользовавшись изобретенными мной в прошлом году очками. Потом измерил шагами их диаметры и зарисовал контуры. Работа так поглотила меня, что я начисто забыл о времени. Но подведенный живот напомнил, что время обеда давно миновало, и я, дойдя до рынка, прикупил козьего сыра, хлеба и вина. Поднявшись на скалу, я разложил на валуне незатейливые припасы и подкрепился в обществе сурово кричащих надо мной ослепительно белых чаек, глядя, как вздымаются и грохочут под порывами ветра волны, разбиваясь о берег кружевной пеной. Мне вспомнились строки Данте:

…лежа под периной

Да сидя на мягком, славы не найти.

Кто без нее готов быть взят кончиной,

Такой же в мире оставляет след,

Как в ветре дым и пена над пучиной.[25]

…И мое сердце взволнованно забилось. Я полной грудью вдохнул влажный морской воздух. Сидя на скале, я набросал план будущей цитадели. Она виделась мне как нечто грандиозное — новый тип крепости, без старых зубчатых стен и башен, без уязвимых выступов или углов, в которые целят пушки… Только плавно изогнутые кольца, концентрические окружности, усложняющие прицельность любого обстрела. Совершенство формы…

Если бы я располагал временем, то разработал бы план всего этого города. Тогда, подобно Богу, я убрал бы те кварталы, что не устраивали меня, и создал бы другие — по моему собственному замыслу. И благодаря власти покровительствующего мне герцога эти переделки и новшества могли воплотиться в жизнь. Земля сия изменится по моему желанию, как глина на гончарном круге. Я воссоздам Природу по образу моему…

Ветер стал холоднее, небо затянулось тучами, поэтому я отправился обратно в свое городское жилье. Главную улицу заполняли торговцы, бойко расхваливающие свои товары на местном диалекте. Жадным взглядом я окинул форель на прилавке торговца рыбой, хотя уже много лет не ел ничего, что могло видеть и чувствовать. Этому принципу научил меня Томмазо, и мне не хотелось пока отказываться от него. Я прошел мимо людей, толпившихся у прилавков с шелковыми и дамасскими тканями и изделиями, и подумал, что надо бы купить в подарок Салаи розовые чулки. Потом я увидел птицелова, торгующего запертыми в клетки птицами. Голубями, горлицами, попугаями. Я купил одну из них — белую голубку — и прямо перед удивленным взором торговца открыл дверцу и выпустил пленницу на свободу. Она взлетела и опустилась на подоконник. Потом, обозрев вдруг открывшиеся перед ней безграничные возможности, поднялась над крышами домов и, полетав над ними, исчезла из виду.

Торговец обозвал меня глупцом — ведь эта домашняя птица быстро погибнет в дикой природе.

— По крайней мере, она умрет свободной, — возразил я, подумав, произнося эти слова, как фальшиво они прозвучали.

Продавец покачал головой с выражением, явно показывающим, что он считает меня дурачком, и попросил вернуть клетку:

— Теперь она вам все равно без надобности.