Следовательно, попытка победить зависимость путем криминализации определенных веществ подобна попытке подавить стереотипные действия при аутизме, наказаниями за них. Ребенок с аутизмом будет внешне больше похож на нормального ребенка, если перестанет хлопать в ладоши, но это само по себе не изменит глубинной причины аномальной деятельности и не избавит ребенка от аутизма. В результате больной либо начнет скрывать свое поведение, либо заменит его каким-то иным действием, если не будет устранена причина патологического поведения. В самом деле, многие взрослые, больные аутизмом, рассказывают о травмирующем воздействии лечения, направленного на подавление успокаивающей и стимулирующей активности, потому что такое лечение истощает больного, расстраивает и оставляет без альтернативных средств справиться с ситуацией.

То же самое верно и в отношении наркотических веществ: запрещение новых или наказание за употребление старых наркотиков, возможно, внушает органам борьбы с наркоманией ощущение того, что они «хоть что-то делают», но сам этот подход игнорирует реальную проблему, а проблемой является патологический стресс, заставляющий людей искать пути бегства от действительности. Хуже того, это карает людей, чье заболевание само по себе характеризуется неспособностью к изменению под воздействием наказаний. К несчастью, однако, лечение симптомов вместо болезни является самой характерной чертой политики в отношении наркотической зависимости на протяжении всей ее истории. Происходит же это, по крайней мере отчасти, из неспособности и нежелания понять, каким образом обучение влияет на возникновение зависимости.

Мы с моей младшей сестрой Кирой, когда нам было семь лет и четыре года соответственно, сидели на полу в подвале нашего дома в Гринвуд-Лейке. Пол был усеян синими и серыми крапинками и был довольно бугристым. (Отец экспериментировал с разными формулами эпоксидной смолы, которой он и покрыл весь пол в подвале.) Сидя на полу, мы играли в игрушки, разбросанные перед нами. Игрушек было превеликое множество. Нам очень нравились деревянные и пластиковые фигурки, которые Фишер Прайс продавал под названием «маленькие человечки». Мы называли наших человечков «очаровашками». Для них у нас было множество аксессуаров: гаражи, аэропорт, школа, амбар, жилой дом и чертово колесо. Из этих вещиц мы строили город, устанавливая дома вдоль полосок скотча, которым мы пользовались для обозначения улиц. (Когда я училась во втором или в третьем классе, я даже написала в компанию, изготавливавшую игрушечные дома, письмо с просьбой сделать госпиталь, чтобы женщинам нашего города было, где рожать детей, – и получила сердечный и обнадеживающий ответ от какого-то сотрудника; однако, насколько я помню, госпиталя они так и не сделали.)

По большей части мы с Кирой играли мирно и спокойно, придумывая разные истории из жизни созданной нами маленькой цивилизации. Иногда, конечно, между нами возникали размолвки на предмет того, кто будет говорить или что-то делать первой. Но главным яблоком раздора было отношение к злу. Мне хотелось, чтобы в городе происходили ужасные вещи, для того чтобы наши истории были захватывающими и интересными. Сюжет не складывался без бед или катастроф, и мне становилось скучно.

Я, например, придумала болезнь под названием крэкопия[2] (это название не имело ничего общего с кристаллическим кокаином, который тогда еще не был изобретен). Крэкопия поражала деревянные фигурки – когда они попадали в воду, а потом высыхали, на их поверхности появлялись трещинки. Очень скоро в нашем городе разразилась эпидемия крэкопии, погубившая многих жителей. Слава Богу, пластиковые фигурки оказались невосприимчивыми к этой страшной болезни. Я устраивала авиакатастрофы, столкновения машин на дорогах и обрушения зданий. Кира предпочитала обходиться без болезней и несчастных случаев.

Не могу точно вспомнить, когда я решила, что я плохой человек, но я помню, что, придя в первый класс, я была на сто процентов уверена, что я – человек с врожденными моральными дефектами. Трудно представить себе маленького ребенка с такими беспощадными и устойчивыми суждениями, но проведенные в последние годы исследования показывают, что дети дошкольного возраста часто живо интересуются тем, что такое хорошо, а что такое плохо, пытаются разобраться в отношении к самому себе и видят мир только в двух тонах – белом и черном. Если хорошенько задуматься, то такой интерес не покажется удивительным, особенно если учесть контекст детской жизни. Дети постоянно слышат замечания взрослых относительно моральных аспектов своего поведения, например «хорошая девочка» или «плохой мальчик». Почти каждый поступок скрупулезно оценивается взрослыми и попадает в категорию «правильного» и «неправильного». Детские рассказы, фильмы и телевизионные спектакли почти всегда являются прямолинейными уроками морали и нравственности: герои – почти всегда злокозненные ведьмы или злые и завистливые сводные сестры или, наоборот, добрые, умные и красивые феи и сиротки. Плохие персонажи практически никогда не меняются в лучшую сторону.

Таким образом, за фотографиями счастливой и беззаботной девочки с льняными косичками и голубыми глазками скрывался ум, заполненный негативной самооценкой, которая вначале едва заметно, а потом со все большей силой направляла развитие моей личности. Я не выражала вслух свои негативные мысли, и, конечно, мои родители вовсе не хотели, чтобы я плохо относилась к самой себе. Однако под гладкой поверхностью уже бродили зарождавшиеся мысли о моей самости, и эти мысли сливались в идею моей неисправимой порочности.

Мне никогда не говорили о поставленном мне в раннем детстве диагнозе СДВГ, как не говорили и о коротком курсе приема лекарств. Но мне не нужны были медицинские диагнозы психиатров на их невнятном жаргоне или определенные ярлыки моего состояния, чтобы знать, что я не такая, как все. Мне было совершенно очевидно, что я сильно отличаюсь от других детей – твердила ли я названия химических соединений, качалась ли на качелях, уклонялась ли от объятий или страдала от громких звуков и суеты. Мысль о том, что я была напрасно рождена и никогда не смогу измениться, сыграла выдающуюся роль в проблемах с моим душевным здоровьем, возникавших по ходу развития.

Было много сказано об опасностях наклеивания психиатрических ярлыков и назначения психотропных лекарств, о том, какой удар могут они нанести психике ребенка, который начинает считать себя больным человеком; но куда меньше ученых и журналистов интересовались возможностью противоположной ситуации. Дети, без всяких ярлыков и лекарств, могут прийти к выводу о том, что с ними не все в порядке, просто потому, что видят реакцию взрослых и сверстников на свое поведение и поступки. Определенно, такой ярлык, как аутизм, может заставить некоторых детей почувствовать себя дефективными людьми, у которых никогда не будет друзей и которым никогда не удастся получить профессию и хорошо устроиться в жизни. С другой стороны, такие дети могут почувствовать облегчение от сознания того, что они не одиноки, что есть и другие люди, похожие на них, что не одни они плохи и что существуют способы приобрести необходимые социальные навыки, чтобы не вызывать отторжения у других.