Есть другой путь — предательства. Он дал бы временное облегчение истерзанной стране нашей… Но проклятие предательства не даст счастья. В конце этого пути политическое, моральное и экономическое рабство.

Судьба страны зависит от ее армии.

И я, в лице присутствующих здесь министров, обращаюсь к Временному правительству:

Ведите русскую жизнь к правде и свету, — под знаменем свободы! Но дайте и нам реальную возможность: за эту свободу вести в бой войска под старыми нашими боевыми знаменами, с которых — не бойтесь! — стерто имя самодержца, стерто прочно и в сердцах наших. Его нет больше. Но есть Родина. Есть море пролитой крови. Есть слава былых побед.

Но вы — вы втоптали наши знамена в грязь.

Теперь пришло время: поднимите их и преклонитесь перед ними.

…Если в вас есть совесть!»

Генерального штаба полковник Дмитрий Тихобразов, которому было поручено вести протокол и дословно записывать речи участников совещания, потом признавался, что во время выступления Деникина у него тряслась рука и он просто не смог записывать («как будто сильный электрический ток, проходя по руке, заставил мои мускулы содрогаться»), министр иностранных дел Михаил Терещенко даже не скрывал своих слез, Савинков застыл, пригвожденный к стулу. В своем дневнике генерал Алексеев потом записал: «Если можно так выразиться, Деникин был героем дня». Корнилов отправил Деникину восторженное письмо: «С искренним и глубоким удовольствием я прочел ваш доклад, сделанный на совещании в Ставке 16 июля. Под таким докладом я подписываюсь обеими руками, низко вам за него кланяюсь и восхищаюсь вашей твердостью и мужеством. Твердо верю, что с Божьей помощью нам удастся довести (до конца) дело воссоздания родной армии и восстановить ее боеспособность».

Трудно сказать, что творилось на душе у Керенского, когда он выслушивал все это от человека, который никогда не был оратором и никогда не претендовал на роль политика. Деникин просто был профессиональным военным и патриотом своей страны, никак не более. Хотя после этой речи, вопреки своей воле, стал превращаться в фигуру политическую.

Понял ли это министр-председатель? Уяснил ли собственную вину в происходящих событиях? Решил ли, что надо что-то менять? Тем более, что в ходе столь долгого совещания (закончилось далеко заполночь) после этой речи генералы осмелели и пошли резать правду-матку — Рузский, Алексеев, Клембовский. Брусилов оправдывался, что он сам лишь старается «выполнять программу, выработанную моим предшественником Алексеевым, хотя считаю, что ее выполнить мудрено».

Обидевшись на то, что часть вины Деникин приписывает и ему, Брусилов в воспоминаниях пытается несколько скорректировать свою роль, сообщая, что-де тот «разразился речью, в которой яро заявлял, что армия более не боеспособна, сражаться более не может, и приписывал всю вину Керенскому и Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов. Керенский начал резко оправдываться, и вышло не совещание, а прямо руготня. Деникин трагично махал руками, а Керенский истерично взвизгивал и хватался за голову. Этим наше совещание и кончилось». То есть сам Главковерх вроде как и ни при чем — всего лишь «старался выполнять чужую программу», а виноваты вроде как только Керенский и Совдеп. Советские историки не стали его опровергать, вроде как «свой».

Вполне возможно хитрый политик Керенский в тот момент решил, что именно сейчас наступило время совершить маневр. Нет смысла оправдываться, в Ставке этого все равно не поймут. Мало ли как могут повести себя обозленные генералы. Уехать, не дав армии почувствовать свою «отеческую заботу» и «беспокойство за нее правительства», было бы неправильно. В следующий раз можно было и не приезжать без опаски схлопотать пулю какого-нибудь отчаявшегося офицера-патриота. Зато бросить армии кость было в самый раз. Дать возможность почувствовать, что «народ и армия едины». Нужен красивый жест, на которые Александр Федорович был большой мастак.

Керенский театрально встал и горячо пожал руку не ожидавшему такой реакции Деникину: «Благодарю вас, генерал, за ваше смелое, искреннее слово».

Не стоило обольщаться. Чуть позже министр-председатель уже будет оправдываться перед коллегами за свой столь консервативный жест в Ставке — «генерал Деникин впервые начертал программу реванша — эту музыку будущего военной реакции».

«Музыка», конечно, резала уши министру-председателю, но делать было нечего — приходилось «бросать кость». Ловкий политик на следующий день на всякий случай- ни слова не сказал Брусилову, с аппетитом подзакусил и укатил в столицу. А с дороги выслал в Ставку телеграмму: «Временное правительство постановило назначить вас в свое распоряжение. Верховным главнокомандующим назначен генерал Корнилов.

Вам надлежит, не ожидая прибытия его, сдать временное командование начальнику штаба Верховного главнокомандующего и прибыть в Петроград. Министр-председатель, военный и морской министр Керенский».

Оскорбленный Брусилов жаловался: «Я не хотел уходить в отставку, считая, что было бы нечестно с моей стороны бросить фронт, когда гибнет Россия». Интересная позиция для военного, которого воспитывали беспрекословно выполнять приказы. Тем более тогда, когда «гибнет Россия» в том числе и потому, что самому Брусилову было не стыдно в то время «махать красной тряпкой». Конечно, когда тебя обвиняют в развале и убирают с высшего поста в армии, это становится «нечестно». Особенно, когда душу так греет мысль стать «спасителем Отечества», а то и «русским бонапартом». В своих воспоминаниях он потом признавался, что ему предлагали сначала стать первым лицом при диктаторе Керенском, а затем и самому стать диктатором. «Я решительно ответил: «Нет, ни в коем случае, ибо считаю в принципе, что диктатура возможна лишь тогда, когда подавляющее большинство ее желает». То есть Брусилов в принципе допускал для себя «возможность» диктатуры. Главное, чтобы «подавляющее большинство ее желало». Как в России набирается это «большинство», давно известно. При отчаянной решимости и определенной доле везения популярный генерал смог бы совершить «собственное 18-е брюмера». Но вот как раз ни решимости, ни везения у Брусилова и не было. Да и провал летнего наступления явно сыграл не в его пользу. Поэтому первый том мемуаров очередного несостоявшегося диктатора правили цензоры из ВКП (б), а его второй «антибольшевистский» том, который так никогда и не был напечатан в России, — редакторы русской эмиграции. Сам же прославленный генерал Алексей Брусилов незаметно сошел со сцены и умер от воспаления легких в скромной должности инспектора кавалерии, так и не сыграв никакой роли в будущей Гражданской войне. Белые его прокляли, красные так и не поверили.

Нового Главковерха Корнилова в России вообще и в армии в частности любили, уважали и боялись. Его подвиги в русско-японской и Первой мировой войнах широко освещались в прессе и сделали Корнилова популярнейшей военной фигурой в империи. Настолько популярной, что она начала вызывать серьезное беспокойство у политиков. Его боготворили офицеры, обожали солдаты-азиаты, из которых он создал личную гвардию — Текинский полк, в него верили крупные промышленники (председатель Московского биржевого комитета, банкир и «текстильный король» Павел Рябушинский стал настоящим «спонсором» Корнилова).