Штаб охранялся ротой, состоящей почти сплошь из большевистски настроенных солдат, й эскадроном ординарцев, изо всех сил демонстрировавших свою «революционность». В житомирском уездном городишке Бердичеве, почти сплошь состоявшем из антирусски настроенных еврейских кварталов, о покое говорить не приходилось.

Генерал Марков ввел в состав гарнизона хотя бы одну верную часть — 1-й Оренбургский казачий полк, из-за чего впоследствии получил обвинение в «подготовке к перевороту».

С такими «помощниками» Деникину предстояло идти в бой и защищать страну.

Меры командующего по наведению порядка на только что испытавшем горечь позорного поражения фронте (отказ в выдаче 100 тысяч рублей на газеты, в которых призывали к неповиновению начальству, увольнение явно негодных к командованию офицеров) тут же натолкнулись на противодействие «актива». На Деникина и его штаб посыпались жалобы на «удушение демократии», преследование инакомыслящих и на всякий случай на «введение телесных наказаний» и «рукоприкладство». Зная командира «железных стрелков», в эту глупость вообще никто не мог поверить.

Впрочем, главкому оставалось надеяться на пробивную силу Корнилова, который готовил свой «пакет» мер по стабилизации ситуации и милитаризации тыла для представления Временному правительству. Его поддерживали такие видные политические деятели, как Михаил Родзянко, Петр Струве, Василий Маклаков, утверждавшие, что любое покушение на подрыв авторитета нового Главковерха следует расценивать как преступление.

«Пакет» в виде своеобразной «Записки» специально к намеченному на 12 августа открытию Государственного совещания в Москве готовили Савинков и Филоненко, мечтавшие сблизить милитаристскую позицию Корнилова с «революционной» Керенского. В итоге получился компромиссный документ, в котором требовалось восстановление дисциплинарной власти командиров, но при сохранении института комиссаров. Сохранялись солдатские комитеты, но они должны были нести ответственность за поддержание дисциплины или сами отправляться под суд. Стихийные митинги запрещались, но ежели таковые будут исходить от комитетов, то дозволялись.

Именно в этой «Записке» впервые прозвучал мрачный термин «концентрационный лагерь с самым суровым режимом и уменьшенным пайком» — для взбунтовавшихся подразделений.

Одновременно Корнилов требовал милитаризации железных дорог и стратегических отраслей промышленности, оборонных заводов, шахт, металлургии, работающих на нужды армии. Воевать, имея в тылу как «банды праздношатающихся» из столичного гарнизона, так и бастующих пролетариев, было немыслимо. На них тоже должно было распространяться «военно-полевое законодательство». Твои товарищи, пролетарий, льют за тебя кровь на фронте, пока ты ломаешь казенный станок и отлыниваешь от работы, лей собственную кровь по суду. Не выполняешь норму на заводе — иди выполнять свой долг перед Родиной в окопы.

О содержании «Записки» знали большинство близких к Корнилову генералов, в том числе и Деникин. И разделяли эту точку зрения. Без милитаризации в разгар войны ее не выиграть, а стране не выстоять. В демократию можно будет поиграть и после победы.

Знал о ее содержании и Керенский, но просто побоялся дать ей ход из-за «излишней резкости» позиции, особенно в плане милитаризации предприятий. Рабочие пока еще были в большинстве своем социальной базой меньшевиков и эсеров, а не большевиков. Озлоблять их и лить воду на мельницу генералов, которые в случае своей победы над анархией первого бы вздернули именно его, Керенский не рисковал. Он утверждал, что «никогда и ни при каких обстоятельствах не подпишет законопроекта о смертной казни в тылу», который пытался у него вырвать главком.

Корнилов вспылил, Савинков подал в отставку. Зато генерал получил мощную поддержку в лице правых, собравших «Совещание общественных деятелей» из представителей кадетов, октябристов, националистов, прогрессистов и пр., вынесших резолюцию о недоверии Временному правительству, пошедшему на компромисс не с военными, а с левыми. Резолюция требовала создания «единой и сильной центральной власти». В стране явно наметился раскол сразу на три лагеря — сидевший «на двух стульях» — левых и умеренных Керенский, мечтавшие о «твердой руке» правые с Корниловым и до поры до времени спрятавшие собственную «твердую руку» крайне левые большевики. Котел кипел, его крышку могло снести в любой момент. Ожидалось, что какая-то развязка наступит на Государственном совещании.

Сам Керенский пытался представить его в виде своеобразного революционного Земского Собора, однако большевики сразу бойкотировали Совещание, призвав своих сторонников к забастовке. Из 2,5 тысячи делегатов подавляющее большинство представляли правые партии. Открывая «собор», министр-председатель заявил, что он «железом и кровью» раздавит все попытки сопротивления правительству. Аллюзия к незабвенному Отто фон Бисмарку не прошла, Керенскому уже не верили. Правые жаждали услышать «твердую руку», а не «твердый язык».

Корнилов был встречен бурей аплодисментов справа, встал почти весь зал, кроме делегатов от Совдепа (чуть больше 100). Главковерх никогда не был оратором, но он знал, чего хотел. Он прямо назвал причинами поражений и развала армии «законодательные меры» правительства и наличие не внешнего, а «внутреннего врага», предупреждая, что в нынешней ситуации не исключает падения Риги и открытия прямого пути для немцев на Петроград. Дабы предотвратить катастрофу, по его мнению, следовало принять те самые меры, которые были изложены в его «Записке». «Я ни одной минуты не сомневаюсь, что (мои) меры будут проведены безотлагательно».

«Невозможно допустить, — говорил Корнилов, — чтобы решимость проведения в жизнь этих мер каждый раз проявлялась под давлением поражений и уступок отечественной территории. Если решительные меры для поднятия дисциплины на фронте последовали как результат Тарнопольского разгрома и потери Галиции и Буковины, то нельзя допустить, чтобы порядок в тылу был последствием потери нами Риги и чтобы порядок на железных дорогах был восстановлен ценою уступки противнику Молдавии и Бессарабии».

Его поддержал донской атаман Алексей Каледин, не обративший внимание на компромиссную «Записку» и потребовавший упразднить Советы и солдатские комитеты, деполитизировать армию. При этом прозрачно намекнув, что эти меры не по зубам правительству, их сможет провести в жизнь лишь «твердая власть, находящаяся в опытных и умелых руках лиц, не связанных узкопартийными групповыми интересами, свободных от необходимости после каждого шага оглядываться на всевозможные комитеты и Советы… Расхищению государственной власти центральными и местными комитетами и советами должен быть немедленно и резко поставлен предел».

Милюков обвинял правительство в «капитуляции» перед идеологией левых («капитуляции в армии, во внешней политике, перед утопическими требованиями рабочего класса, перед крайними требованиями национальностей»).

Маклаков выразил общую мысль хитрее: «Я ничего не требую, но не могу не указать на тревогу, которую испытывает общественная совесть, когда она видит, что в среду правительства приглашены… вчерашние пораженцы».

Даже сам гуру социал-демократии Георгий Плеханов призвал правых к «жертвам», а левых «к умеренности» в своих требованиях.