— Ай! — яркий свет ударил ей прямо в глаза, и Ёнбин пришлось закрыться руками.

— Ёнбин.

— Ой! Как ты меня напугал.

— Ха-ха-ха… Извини, извини… — громко рассмеялся Хонсоп, — я заходил к вам домой. Там мне сказали, что ты ушла к пастору, вот я и пошел к тебе навстречу, видишь, я даже фонарь принес? — сказав это, Хонсоп погасил свет.

— Почему выключил? Дорогу не видно.

— Давай сначала присядем на минутку, потом пойдем, — Хонсоп грузно сел под деревом.

— Давай поговорим дома, — предложила Ёнбин.

— А что?

— Да так.

— Боишься?

— Да, боюсь. Чтоб Ённан не сказала, что и я с бесом попуталась…

— Да сядь ты. Вот здесь. Луны же нет.

Ёнбин тихонько села.

— Это правда, что ты завтра в Сеул едешь? — спросил Хонсоп.

— Угу.

— А что так?

— Надо, чтобы в доме все улеглось. Вот уеду, Ённан и успокоится.

— И генеральше стало стыдно. Ха-ха-ха! — рассмеялся Хонсоп.

С детства разговор между ними был так небрежен. Как-то в средних классах школы Хонсоп, немного владевший слогом, посвятил Ёнбин стихи. В них были слова: «Моя мадонна с галантным благородством генеральши». Это примитивное выражение, как ни странно, очень полюбилось Ёнбин. После чего Хонсоп время от времени стал называть ее генеральшей.

— По дороге только что встретил Тэюна.

— Что он сказал?

— Ничего. Он же все на меня зло держит.

Хотя Хонсоп и говорил, что Тэюн его недолюбливает, на самом же деле тот презирал его, и это хорошо знала Ёнбин. По словам Тэюна, Хонсоп был малодушным и слабовольным парнем, к тому же еще и с большими амбициями, поэтому он никак не мог избавиться от клейма предателя.

— Зря ты так. Это у него об отце такие предубеждения. Он такой наивный, — защищала часто Ёнбин Хонсопа перед Тэюном.

— Что наивный — это правда. Но в дурном смысле: ведет себя, как праведный иисусик, а на самом же деле хитер. Такой притворщик! — не унимался Тэюн.

Ёнбин не стала возражать Тэюну и оправдывать Хонсопа. Что бы о нем ни говорили, она все равно любила его.

— Не успел я приехать из Сеула, как отец сразу заговорил о свадьбе, — вращая в руках фонарь, проговорил Хонсоп.

— Я тоже слышала это от своего отца.

— Что ты думаешь?

— Сначала надо окончить учебу.

— Значит, в следующем году? — торопливо спросил Хонсоп.

— А почему бы и нет? Мне двадцать три, тебе двадцать четыре. Еще есть время, — ответила Ёнбин.

— Хотя и не поздно… как-то беспокойно на душе. Тут еще и Ённан…

— Отец говорит о ней?

— Говорит.

— Поэтому боишься?

— Надоело.

— Сейчас уже надоело, а думаешь, после свадьбы не надоест?

— Ёнбин, ты все время говоришь с оглядкой. Неужели чувство привязанности — это грех?

— Ваша позиция несколько неверна, — сказав в уважительной форме, Ёнбин рассмеялась.

— Сейчас тебя стукну.

— Тогда я пошла. Приезжай в Сеул, тогда и увидимся, — Ёнбин встала. Хонсоп, казалось бы, тоже начал вставать, но неожиданно притянул ее к себе.

— Отпусти! — вскрикнула Ёнбин, но Хонсоп стал осыпать ее уклоняющееся лицо поцелуями. Ёнбин оттолкнула его, в темноте бросила сердитый взгляд и, не сказав ни слова, бросилась вниз по тропинке. Хонсоп побежал за ней.

— Ёнбин, прости меня!

Ёнбин помедлила.

— Рассердилась?

Нет ответа. Они продолжали идти.

— Ёнбин, ты не сердишься на меня?

Ответа также не последовало. Почти у самого дома Ёнбин повернулась к Хонсопу:

— Нет, не сержусь, но если такое повторится еще раз, тогда точно рассержусь. Хонсоп упал духом и сник, как маленький мальчик.

Ёнбин уехала в Сеул, и все в доме успокоилось, даже казалось, что Ённан утратила свою прежнюю враждебность; но это не значило, что она изменилась, просто она вернулась в свое прошлое. Ённан в одной нижней юбке рассеянно бродила по двору и напевала себе под нос какие-то любовные песни. Порой, когда у нее появлялось желание помочь по дому, заглядывала на кухню, но все, что у нее получалось, — это только бить тарелки, что позднее вошло в привычку.

Ясный осенний день сотрясся от звонкого голоса Ённан, которая наступила на собачье дерьмо, не заметив, и сейчас, вытирая ногу о землю, кричала на дворовую собаку:

— Тьфу, псина ты эдакая! Что гадишь где попало?

— Эту девчонку было бы лучше отправить на остров Чеджудо, чтоб жила себе припеваючи и горя не знала, ей как раз подошла бы профессия ныряльщицы, — проворчала мать, сидевшая за шитьем.

Ханщильдэк очень стыдилась перед людьми своей сумасшедшей дочери. Одни все время удивлялись, как она только может жить под одной крышей с такой дочерью. Другие, осуждая, говорили, что она сама во всем виновата, что у нее такая дочь, что она слишком избаловала своих дочерей, поэтому у них и не сложилась судьба. Мол, старшая стала вдовой, третья загуляла, да и вообще — кто после всего произошедшего возьмет остальных дочерей замуж? И мать все поступки дочерей списывала на свой счет:

«Что я могу изменить? У детей своя жизнь. Несчастья в их жизнях пришли к ним из-за грехов моей прошлой жизни».

Пришла осень, и как-то неожиданно нагрянули первые холода. 25 октября 1929 года в городе Кванджу поднялось студенческое движение против японской колонизации. 3 ноября корейские старшеклассники атаковали японскую школу, и студенческое движение против японцев усилилось. По всей стране прокатилась волна студенческих восстаний против японской колониальной политики. Примерно в это же время в Тонён пришла весть об аресте Ёнбин и Хонсопа, которые находились в Сеуле. Аптекарю Киму и Джон Гукджу пришлось срочно выехать к ним.

— Черт бы его побрал! Отправил в Сеул, как человека, на учебу, а он там дуростью всякой занялся. Вот и жри сейчас тюремную похлебку. Нечего сказать, все деньги угробил, — сетовал на непутевость сына Джон Гукджу, ожидая свидания с сыном в жандармерии.

Аптекарь же был молчалив, он лишь время от времени покуривал свою трубку. Одетый в серое пальто дурумаги, в серую фетровую шапку и в черных ботинках, аптекарь Ким выглядел весьма элегантно. Рядом с ним толстый Джон Гукджу в каком-то бесформенном пальто и с тростью в руках походил на снеговика. Испуганные глаза, опухший нос картошкой и рубец на губе делали его похожим на простого деревенского мужика. Его трудно было даже представить отцом Хонсопа, который сильно отличался от него утонченными чертами лица и интеллигентностью.