фантазией. Для него Dasein не определяется общими способностями разума и понимания, как считали философы эпохи Просвещения. Тем более он не определяется какой-либо трансцендентной вечной душой, как это принято в религиозной традиции. Мы вообще не существуем на более высоком, вечном плане. Бытие Dasein локально: оно имеет историческую ситуацию и формируется во времени и месте.

В самом начале «Бытия и времени» Хайдеггер обещает, что книга приведет нас к грандиозному финалу, в котором он сделает это окончательное заключение: что смысл бытия Dasein есть время. Он так и не сделал этого, потому что так и не закончил книгу: у нас есть только первая часть. Но он ясно показал, каким путем собирается идти. Если мы по своей природе временные существа, то подлинное существование означает, во‑первых, принятие того, что мы конечны и смертны. Мы умрем: это очень важное осознание Хайдеггер называет подлинным «бытием-к-смерти», и оно является основополагающим в его философии.

Во-вторых, это также означает понимание того, что мы являемся историческими существами, и осознание требований, которые предъявляет к нам наша конкретная историческая ситуация. В том, что Хайдеггер называет «предвосхищающей решимостью», Dasein обнаруживает, «что его предельная возможность состоит в том, чтобы отказаться от себя». В этот момент, благодаря бытию-к-смерти и решимости встретить свое время, человек освобождается от «они» и обретает свое истинное, подлинное «я».

Именно на этих страницах «Бытия и времени» Хайдеггер звучит как фашист. Можно не сомневаться, что он мыслил в политических терминах, когда писал свои отрывки о смерти и решимости. Тем не менее даже тут основные концепции Хайдеггера могли бы привести к совершенно иному толкованию. Как его идеи о «них» и подлинности могли привести его к аргументации в пользу сопротивления тоталитарному промыванию мозгов, так и идеи о решимости и принятии смертности могли стать основой для мужественного сопротивления режиму и его методам запугивания. Это мог бы быть манифест антитоталитарного героизма. Вместо этого очевидно, что Хайдеггер хотел, чтобы в этом тексте была видна масса политически заряженных смыслов — хотя, возможно, только для своих.

Ханс Йонас, один из бывших студентов Хайдеггера, вспоминал, что зашифрованные понятия присутствовали даже в ранних лекциях, хотя сам Йонас в то время не обращал на них внимания. Он не видел их, потому что ему это было неинтересно, но в ретроспективе, — сказал он интервьюеру, — он распознал в лекциях язык «крови и почвы» и «(как бы сказать?) пещерный национализм» в рассуждениях Хайдеггера о решимости и истории, вместе с его периодическими антифранцузскими политическими выпадами и акцентами на шварцвальдской деревенщине. В то время это казалось просто эксцентричностью. Только после того, как Йонас услышал о ректорской речи Хайдеггера в 1933 году, он переоценил все свои воспоминания о давних семинарах, которые посещал. «Тогда я впервые осознал кое-какие черты в мышлении Хайдеггера, ударил себя по лбу и произнес: “Да как же я раньше не понял!”»

Однако к Рождеству 1933 года Хайдеггер чувствовал себя в роли публичного национал-социалистического философа не так уверенно, как ожидал. Если верить его словам, в зимние каникулы он решил уйти с поста ректора в конце следующего семестра. Так он и сделал, написав заявление об отставке 14 апреля 1934 года. После этого, как сам позже утверждал, он уже не имел ничего общего с нацизмом. Он даже решился на небольшой бунт, вернув оригинальное посвящение Гуссерлю в издание «Бытия и времени» 1935 года. По его утверждению, новая позиция далась ему дорогой ценой, поскольку с тех пор и до конца войны за ним следили и его преследовали со стороны партийных функционеров.

Хайдеггер ненавидел говорить об этом периоде, и ни одно из его объяснений происходившего в 1933 году не было удовлетворительным. В 1945 году он написал небольшую статью, посвященную этому вопросу, озаглавленную «Ректорат 1933/34: факты и мысли». В ней он признался, что на короткое время увидел в партии «возможность внутреннего самосозерцания и обновления народа, а также путь к раскрытию его исторически-западного предназначения». Затем Хайдеггер, по его словам, увидел свою ошибку и выпутался. Смысл эссе можно сформулировать так: «Ой, я и не думал быть нацистом». Хайдеггеру была выгодна эта кажущаяся наивность. Когда в 1945 году французский писатель Фредерик де Товарницки ослабил оборону Хайдеггера бутылкой хорошего вина и задал прямой вопрос — «почему?», тот наклонился к французу и тоном человека, торжественно раскрывающего секрет, произнес: «Dummheit». Он повторил это слово еще раз, еще более выразительно. «Dummheit». Глупость. Подразумевалось, что его худшим недостатком была оторванность от жизни. Он убедил даже великодушного Ясперса, который после войны назвал Хайдеггера 1933 года «мечтательным мальчиком» — ребенком, который оказался втянут в события, слишком сложные для его понимания.

В действительности все обстоит совсем иначе. Во-первых, Хайдеггер явно сохранял нацистские симпатии еще долгое время после своей отставки. В августе 1934 года он представил в Министерство науки и образования планы предлагаемой им философской академии в Берлине, своего рода городской версии лагерей Тодтнауберг, в которых преподаватели и студенты жили бы вместе и занимались «научной работой, отдыхом, упражнениями, военными играми, физической работой, прогулками, спортом и празднествами» под руководством «политически безопасных» профессоров и директора, то есть национал-социалистов. Предложение Хайдеггера отклонили, но вовсе не из-за отсутствия энтузиазма в его планах. Два года спустя, когда в 1936 году он поехал в Рим, чтобы прочитать лекцию о поэте Фридрихе Гёльдерлине, он все еще носил на лацкане нацистскую булавку и не снимал ее, даже осматривая достопримечательности в компании своего бывшего студента Карла Левита, наполовину еврея. Левит был возмущен: независимо от взглядов Хайдеггера ему ничто не мешало снять значок хотя бы ради комфорта своего спутника.

Это был не единственный случай, когда Хайдеггер проявлял подобную черствость в общении с людьми. Философ Макс Мюллер, который учился у Хайдеггера и работал его ассистентом, в 1937 году попал в неприятности с режимом за написание политических статей и работу в католической молодежной группе. Проректор Фрайбурга Теодор Маунц сообщил Мюллеру, что к Хайдеггеру обратились за отчетом о поведении его студента, и тот дал ему в целом хорошую оценку «как человеку, педагогу и философу». Однако, с другой стороны, он включил замечание о том, что Мюллер относится к государству отрицательно. Одно такое предложение означало верную смерть. «Иди к нему и попроси это убрать, — сказал Маунц Мюллеру. — Все будет в порядке, если он вычеркнет это предложение».

Мюллер обратился к Хайдеггеру — но Хайдеггер упорно стоял на своем, говоря: «Я дал единственный ответ, который соответствует истине. Я лишь упомянул об этом среди прочих