До конца дня отец игнорировал меня. Стоило мне войти в комнату, как он тут же выходил. Исключением стал ужин, когда он говорил со всеми, кроме меня. Казалось, ему стыдно, но почему тогда он не извинился?

Я думала, не поговорить ли с ним, не извиниться ли самой, но это было сложно, потому что я не понимала, в чем провинилась. Я всего лишь задала вопрос. Артур был прав: здесь никому нельзя доверять.

* * *

Та буря, что накрыла побережье в ночь смерти бабушки Персефоны, так и не ушла. Тучи висели над нами, серые, холодные, гнетущие, то и дело рассыпая тут и там крохи дождя. В день бабушкиных похорон небо разверзлось, и дождь лил не переставая.

Проснувшись в то утро, я посмотрела на грязные ручьи, бегущие по дорожкам, и подумала, что никто не придет. Но после полудня у кромки леса показалась разношерстная группа. В такую погоду ни одна машина не смогла бы подняться на холм, поэтому люди шли пешком, держась друг друга и настороженно косясь на деревья.

Пришли в основном женщины да горстка испуганных мужчин. Почти все держали в руках либо походную трость, либо остроконечные зонты. Один старик сжимал в руке каминную кочергу. Увидев нас, гости подняли вверх свои конверты в траурной рамке, будто обереги.

Отец встретил их на крыльце и отправил вдоль дома к саду. Мы же, члены семьи, прошли туда через кухонную дверь и встретили гостей. Дедушка Миклош, папа, Маргарет и Рис вынесли сосновый гроб через заднюю дверь, и мы все пошли следом за носильщиками по узкой тропинке сквозь березовую рощу.

С неба лил дождь, на удивление теплый. Мама выглядела довольной. Она подобрала подходящую одежду: тонкое черное хлопковое платье и шляпа с вуалью. Мама опиралась на папину руку, чтобы легче было переставлять слабые ноги, и позволяла дождю промочить себя насквозь. Мне захотелось сделать то же самое, но на меня смотрели горожане, а я не могла вести себя странно перед ними. Я слышала, как они перешептываются обо мне: «Вернулась из школы», – доносились до меня обрывки фраз. – «Не такая, как остальные». Это я уже знала.

Я обеспокоенно вглядывалась в толпу. Бабушка Персефона велела не впускать в дом никаких незнакомцев, и я только теперь поняла, что похороны могут стать удачным моментом для кого-нибудь, чтобы тайком пробраться в дом. Я стала сверять пришедших со списком имен и приглашениями и заметила кое-кого, кого поначалу не узнала: худощавый мальчик в черном со стрижкой «под горшок». Он был без зонта и без дождевика, но дождь словно на него и не попадал. А рядом с ним в темной широкополой шляпе шла… бабушка Персефона?

Нет, поняла я, когда торопливо догнала эту женщину. Это была моя тетя Лузитания, приехала из самых Сиракуз. А мальчик – это ее сын, мой кузен Чарли. Я его вспомнила. Он мне даже снился, поняла вдруг я. Где-то в глубине ночного леса…

– Тетя Лузитания, – позвала ее я. Тетя повернулась и вздрогнула при виде меня. На нее вода тоже не попадала: капли отскакивали от ее шляпы и, словно страшась ее тела, улетали прочь. – Мы так рады, что вы смогли приехать.

Она нахмурила брови.

– Что?

– Я говорю, мы рады, что вы приехали.

Она уставилась на меня так, словно я сморозила глупость. Я перевела взгляд на Чарли – может, он поможет мне, или придумает, что еще сказать. Ему было около тринадцати по моим прикидкам. Я не видела его с самого детства.

– Как дела, Чарли?

– Моя бабушка только что умерла.

Они оба были так похожи на бабушку Персефону, что мне стало стыдно за само свое присутствие здесь. Они шагали слаженно, не прикасаясь друг к другу, то и дело обмениваясь быстрыми взглядами, отчего напряжение частично уходило с лица тети Лузитании. Чарли был младше меня, и он знал, как вести себя с мамой, как одним своим существованием сделать так, чтобы она чувствовала себя комфортно. Моя же мама шла с самого краю, держась за отца, вымокшая до нитки, и сквозь мокрую вуаль говорила что-то грузной торговке рыбой в желтом дождевике поверх траурного черного платья. Женщина сторонилась этой парочки, и я не могла ее винить за это; вблизи она, должно быть, видела то, что было скрыто под вуалью.

Тропа то плавно, то резко петляла между берез. Впереди я видела Луму, которая принюхивалась к воздуху с встревоженным видом. Эта тропа была знакома ее второму телу. Ее тянуло вперед, словно подсознательно она хотела встать на четыре лапы. Она сопротивлялась этому желанию.

Наконец, мы вышли из леса и оказались перед высокой каменной стеной с железными воротами. Отец помог маме выйти вперед. Она вытащила большое кольцо с медными ключами и отперла ворота кладбища. Все присутствующие последовали туда за гробом. Меня оттеснили в самый конец процессии. Церемония началась без меня где-то там, впереди: гроб уже начали опускать в могилу. Помимо склепа с черными воротами, который бабушка Персефона и дедушка Миклош установили для себя, здесь виднелось несколько могил поменьше – какие-то с именами, какие-то без, заросшие травой. По большей части здесь лежали мои братья и сестры, умершие в младенчестве. Я вспомнила малыша, чье тело было полностью как мамино: сплошная масса полипов, без рта и без глаз. Сделать с тем тельцем было ничего нельзя, только ждать. Я знала, что мама назвала того ребенка Джунией.

Пока я была маленькой, мама все время пыталась родить, хотя на каждого ее живого ребенка приходилось по две новые могилы. Я все не могла понять, для чего люди вообще рожают детей.

Мой взгляд наткнулся на другое надгробие: черный мраморный обелиск, стоявший в тени склепа. Он принадлежал другому Рису, первенцу Персефоны и Миклоша. И теперь наш Рис стоял возле могилы с собственным именем, помогая опускать гроб с бабушкой Персефоной. Мне непонятно было, зачем им вообще понадобилась усыпальница, если тела все равно просто закапывали в землю. Мне это казалось напрасной тратой денег. Может, покупая склеп, они не знали, для чего он нужен. Видал ли дедушка Миклош склепы в своей тихой деревне?

Гроб с глухим стуком ударился о дно ямы, возвращая меня в реальность. Поколебавшись немного, отец встал перед могилой и принялся читать выбранный им отрывок из Библии, как и обещал мне. Я ничего не слышала из-за дождя и шорохов в толпе. Но краем глаза я уловила движение: Рис быстро и целенаправленно двигался куда-то от могил. Я проследила за направлением его взгляда и увидела Артура, рядом с которым, прильнув к его руке, стояла Лума. Капли дождя стекали с полей его шляпы; его профиль показался мне одновременно жестким и мягким, и мне захотелось прикоснуться к его щеке, сказать ему, что все будет хорошо. На Луме было сизое платье, мокрое от дождя. Она выглядела поэтично; они оба. Идеальная пара. А Рис несся на них, словно бык.

Прокладывая себе путь локтями сквозь море тяжелых темных пальто, я зашагала к ним. Густая грязь хлынула мне в туфли. Через просветы в толпе я урывками видела, что происходит: отец продолжал читать, хоть я и заметила, что он запинается на некоторых словах. Рис достиг своей цели и пытался обнять Артура. Я потеряла их из вида, а когда снова подняла на них взгляд, Рис с Лумой спорили. Рис тыкал указательным пальцем себе в грудь, а Лума тянула Артура к себе, вцепившись в его запястье. Люди, что стояли к ним ближе всех, отпрянули, и я поскользнулась в грязи, потому что кто-то налетел на меня спиной. Я ухватилась за пальто этого человека и поднялась на ноги. Когда я, наконец, прорвалась сквозь толпу, Лума и Рис уже толкали друг друга.