Наконец, выплакав все глаза, я заставила себя лечь в постель. Но мне все равно было слишком страшно засыпать. Поэтому я просто лежала, натянув одеяло до подбородка, и пыталась представить себе ту вторую бабушку. Когда над морем забрезжил рассвет, а из вестибюля раздалось пение Лумы, я, наконец, нашла в себе силы встать с кровати.

Я ждала у себя в спальне с приоткрытой дверью, прижавшись лицом к щели, пока папа не вышел из своей комнаты. Едва послышался звук закрывающейся задней двери, я проскользнула в родительскую спальню и открыла мамин сундук. Сигаретная коробка с письмами лежала на том же месте, где я ее оставила. Я схватила коробку и вышла из комнаты, довольная собой. Но, проходя по круглой галерее над главным залом, я ощутила порыв холодного ветра. В панике я перегнулась через перила, думая, что будет, если кто-то вошел и меня застукают. Но дверь была закрыта. На паркетном полу внизу тоже никого не было. Из звуков я слышала только глухое тиканье старых часов и позвякивание канделябра. Я облегченно вздохнула, хотя так и не поняла, откуда взялся ветер. Такие уж они, эти старые дома, сказала я себе. Вечно в них сквозняки.

И все же я нервничала, пока искала тихое место, чтобы написать письмо. Разумеется, самой подходящей была библиотека бабушки Персефоны. Но когда я пришла туда и попыталась сесть за ее длинный рабочий стол, у меня возникло отчетливое ощущение, будто за мной наблюдают. Я снова вышла в коридор, прошла через прачечную, поднялась по винтовой лестнице для прислуги на третий этаж с кучей маленьких комнаток и закутков. Некоторые из комнат были обставлены мебелью, в других находилось по одному-единственному предмету (монетка на полу посреди комнаты или шахматный столик, за которым сидело подобие деревянного манекена), а некоторые оказались абсолютно пустыми. Я выбрала одну из пустых комнат с окном, которое удалось открыть, и, устроившись на подоконнике, начала писать.

Мне потребовалось время, чтобы сформулировать мысли, и еще больше времени, чтобы перевести их на свой неуклюжий французский.

Дорогая grand-mère[5]!

Прости, но я не знаю, как обратиться к тебе по имени. Это Элеанор, твоя внучка. Я пишу тебе, потому что не знаю, что мне делать. Уверена, мама рассказывала тебе о моей семье, о том, какие они. В общем, я вернулась домой из школы-пансиона, и вскоре после этого мать моего отца умерла. И оставила меня за главную. Наш бизнес рушится. Дедушка болен. Отец злится на меня. Если бы ты могла мне помочь, я бы не отказалась. Я хочу пригласить тебя к нам в гости, если тебя это не затруднит. Если же ты против, могу я хотя бы писать тебе изредка и просить совета?

Прости, что побеспокоила тебя. Уверена, у тебя много дел. Но я прочла твои письма к маме, и мне показалось, что ты по ней соскучилась. Если согласишься приехать, прошу, не говори ей, что это я тебя пригласила. Не знаю почему, но она против.

С уважением,

Элеанор.

Я отправила письмо на следующий день, сказав всем, что хочу прогуляться до города. Отправка письма обошлась недешево, и миссис Ханнафин смотрела на меня с недоверием. Но поскольку я Заррин, она ничего не сказала.

Несколько недель я напряженно ждала ответа: проверяла почтовый ящик в городе так часто, насколько мне хватало смелости, проходя мимо домов, из окон которых женщины буравили меня холодными взглядами, пока я не начала чувствовать себя как та девочка из моих снов. И вот, наконец, мне пришло письмо. «Для мисс Элеанор Заррин» – было изящно выведено на конверте. Я сунула его в углубление в скалах и, босая, села на песок, чтобы прочитать. Листок внутри источал запах меда и лаванды. Письмо было составлено на том же лирическом французском, что и письма, адресованные маме.

Моя дорогая!

Я была очень тронута твоим письмом. Судя по тому, что ты мне рассказала, тебе необходим сейчас друг. Прошу, будь сильной и знай, что я приеду так скоро, как только смогу. Мы сохраним в секрете тот факт, что это ты меня пригласила. Уверена, я сумею найти способ объяснить свой визит твоей маме.

Я вне себя от счастья, что ты написала мне, сокровище мое. Я очень давно ждала дня, когда смогу, наконец, повидаться с тобой.

С любовью,

твоя grand-mère.

Я понюхала листок и долго держала его возле лица. А потом подошла к воде и разорвала письмо на мелкие кусочки. Я чуть не плакала, но уверяла себя, что все в порядке. Она приедет. Она меня любит, она уже в пути.

Несколько дней спустя мама тоже получила письмо. Я принесла его ей наверх, и она открыла конверт, не вылезая из ванны. Человеческая часть ее лица исказилась в тревоге.

– Это твоя grand-mère, – сказала она наконец. – Пишет, что собирается приехать к нам в гости.

Неделя шла за неделей без единой весточки: не было ни телеграмм, ни писем, ни телефонных звонков с информацией о том, когда же приедет grand-mère. Я тем временем сходила с ума от нетерпения. И даже попыталась еще раз поговорить с мамой, так отчаянно мне хотелось все о ней разузнать.

– Из Франции, – сказала мама в ответ на вопрос, откуда она приехала. При этом слове она скребла ногтями кожу, словно этот факт биографии ее злил.

– Это я знаю, – сказала я. – Лучше расскажи, какая она.

– Если честно, я почти не помню.

– Но вы же переписываетесь. Должна же ты знать хоть что-то.

Мама нахмурилась.

– Откуда ты знаешь, что мы переписываемся?

Ой.

– Ну, я предположила, – сказала я. – Иначе откуда бы ей знать наш адрес?

– Она не заставит себя долго ждать, уж поверь, – сказала мама. – А ты тем временем займись своей жизнью.

– Мне надо проверить, как там дракондии, – сказала я.

– Вот и проверяй, – резко ответила мама.

Я вздрогнула: она никогда раньше не огрызалась на меня. Мама вздохнула, а затем погрузилась в ванну так, что над водой осталась только макушка, а с той стороны, где располагалась нечеловеческая часть ее лица, на поверхность стали подниматься маленькие пузырьки.

Я оставила ее в одиночестве и, взяв себя в руки и прихватив книгу по экзотическим цветам, направилась в оранжерею. По пути я пыталась представить, какой будет grand-mère: обычной благоразумной старушкой в черном, переселенкой из французской провинции с повязанным на голову платком и с потрепанным чемоданчиком из конского волоса? Или окажется похожей на маму, этаким живым морским рифом? Я с грустью вспомнила о малышке Джунии. Нет, у этой бабушки определенно есть хотя бы глаза. Иначе как бы она смогла написать письмо? Как бы она смогла прочесть мое? Погруженная в фантазии, я не заметила Риса, пока он не прыгнул на меня из тени в увешанном портретами зале.