– Им надо было закопать тебя вместе с остальными, – процедила она. – И никогда не впускать твою мать в этот дом. Я никогда в жизни не стану ничему тебя учить, и пока ты здесь, ноги моей не будет в этом доме.

– Я не понимаю, – сказала я.

И тут за моей спиной раздались шаги.

К нам спускалась Лума, негромко рыча себе под нос. Оглянувшись, я заметила, что ее зрачки сузились до щелочек. Ее рот был открыт, она скалила длинные зубы. И тут с другой стороны возник Рис и встал рядом со мной, тоже рыча.

На секунду мне показалось, что они отрезают мне пути к отступлению, что они послушались Лузитанию и теперь собираются меня убить. Я снова повернулась к тете, готовая сказать, что сегодня же сяду на поезд и уеду, пусть только оставят меня в живых.

Но тетя вдруг попятилась. Она стянула Чарли со стола, развернулась на черных массивных каблуках и сдернула шляпу с вешалки.

– Ни к чему весь этот цирк, – сказала она Рису. – Я ухожу. Только потом не говорите, что я вас не предупреждала.

Она вышла, хлопнув дверью. Отец посмотрел ей вслед, затем перевел взгляд на меня и покачал головой.

– Вот так, значит, Элеанор? – сказал он. И, прежде чем я успела ответить, исчез за дверью. Ему пришлось локтями расталкивать уинтерпортцев, столпившихся в дверях между столовой и гостиной. Постепенно воцарилась тишина, повсюду мелькали обеспокоенные лица.

– Простите, – слабым голосом проговорила я, пытаясь незаметно вытереть кровь с губы. – Простите, все. Не берите в голову. Это никоим образом не касается вас…

Пара человек начали тихонько отходить к выходу, и остальные последовали их примеру. Вскоре черные ручейки вытекли из дома и устремились вниз по холму; кто-то даже перешел на бег. За моей спиной стояли Рис с Лумой и ныли мне на ухо.

– Ну они же убегают, – шептала Лума. – Значит, хотят, чтобы мы за ними погнались.

– Можно я… пойду погуляю? Всего минуточку? – вторил ей Рис.

– Нет, – отрезала я и опустила ладонь ему на плечо, чтобы убедиться, что он не ускользнет. Я чувствовала, как напряжены мышцы у него под свитером. Он что, угрожал Лузитании, чтобы защитить меня? Или просто почуял кровь, и ему захотелось большего? Я сжала его плечо сильнее, надеясь, что это поможет унять мою дрожь.

* * *

Той ночью отец Томас зазвонил в городские колокола. Я вышла в главный зал, в пустоте которого колокольный звон усиливался, отражаясь от стен, и становился похожим на шум внутри ракушки. Я отбросила мысль о том, что бабушка со священником, возможно, были любовниками, и попыталась порадоваться хотя бы тому, что этот день закончился. Я справилась, и никто не умер. На сегодня этого было достаточно.

И тут сквозь тени зала я заметила дедушку Миклоша.

Он стоял неподвижно, держа одну руку перед собой – я не могла понять, то ли он пытается защититься, то ли указывает на что-то, то ли прикрывает глаза от невидимого солнца.

– Дедушка, – окликнула его я, – что с тобой?

Он как будто не видел меня, даже после того как я заговорила.

– Колокола.

– Они звонят по бабушке.

– Нет! – воскликнул он. – Нет, нет…

– Дедушка.

– Там, откуда я родом, – сказал он, – в колокола звонят, когда пора прятаться от ворон.

– Расскажи мне о воронах.

Он сделал вид, что не слышал меня, и промолчал.

– Расскажи, – настояла я. Сегодня я очень часто настаивала на своем.

Он не смотрел на меня. Когда он снова заговорил, голос его звучал тише обычного.

– Туда, в тихую деревню, – начал он, – иногда слетались вороны. Их стая тучей закрывала солнце. Мы прятались в церкви и держали двери, пока птицы ломились в них и в окна. Мы ждали, пока они улетят. Но однажды… – Он сделал паузу и облизнул пересохшие губы. – Однажды я опоздал.

И тут он перешел на бессловесную речь. На моих глазах его дряхлое тело начало распрямляться, пока передо мной не появился молодой Миклош, мой ровесник, который гнул спину, налегая на вилы. А потом он поднял голову вверх и застыл, и лишь глаза его блуждали по гигантскому пустому залу. Я поняла, что он снова их видит: тучу ворон, огромную, размером с дом.

– Их было много, – сказала я.

– Я потерял шляпу, так быстро бежал.

И мой дедушка Миклош, потерявшись в собственных воспоминаниях, развернулся и бросился к выходу.

Он всем телом налетел на дверь и принялся бешено молотить ладонями по черной древесине. Я огляделась, ища, кого бы позвать на помощь, но никого не было.

Он беззвучно кричал, открывая и закрывая рот, пока слезы ручьями катились по его лицу; то и дело оглядывался через плечо, пока стая ворон в его воображении подбиралась все ближе и ближе.

Почему он так себя ведет?

Из-за звона.

В доме не было ни единого колокольчика. Я вспомнила, как Луме однажды подарили игрушечного ягненка с колокольчиком на шее, и бабушка Персефона, зажав язычок колокольчика пальцами, перерезала ленточку и выкинула его, не произнеся ни слова. Никто не звонил в колокольчик, чтобы возвестить об ужине, часы дедушки Миклоша не звонили, дверного звонка не было. Ни рождественских бубенцов, ни телефона.

– Дедушка! – я опустила ладонь ему на плечо. – Это все не по-настоящему.

Он повернулся ко мне – волчья голова с обнаженными острыми клыками. А потом кинулся на меня, щелкнув зубами в паре дюймов от моего лица.

Я отшатнулась, упала на лестницу, а затем побежала наверх, в свою спальню. Я не знала, гонится ли он за мной: стук сердца перекрывал все остальные звуки. Оказавшись в своей комнате, я заперла замок и подперла дверь стулом. И осталась стоять на месте, боясь даже вздохнуть. Некому было крикнуть: «Миклош! Прекрати!»

Некому было меня защитить.

Когти застучали по паркету. И остановились перед моей дверью.

Какое-то время он скребся в дверь и выл. Даже после того, как он ушел, мне потребовалось еще много времени, чтобы собраться с силами и перевести дух. И тут же из моей груди вырвались тяжелые всхлипы, которые я все это время сдерживала. Я упала на выцветший лоскутный коврик, схватившись за голову. Я не справлюсь. Одна я точно не справлюсь.

И только теперь я поняла: мне вовсе не обязательно справляться в одиночку.

В моей голове всплыло найденное мною письмо, письмо от второй нашей бабушки. Той, что жила во Франции и писала, что всегда будет любить свою дочь. Бумага с запахом лавандовой воды. Это писала мамина мама, значит, она наверняка что-то может знать. Она должна понимать хоть что-то в чудовищах.

Я вспомнила слова Лумы о том, что она, возможно, как мама, только вся целиком такая. Но это уже не имело значения. Мне нужна была помощь.