Лидка, вытянув что есть силы шею и запрокинув голову, посмотрела в потемневшие Левины глаза, наполненные любовью — так, во всяком случае, ей показалось, — и еще сильней вжалась в него спиной. Руки она не опускала, они танцевали у его головы свой богомолий танец. Он следил за ними, они вводили его в некий транс, мерно и изящно покачиваясь перед глазами. Каждый пальчик исполнял свой отдельный танец, запястья изящно изгибались в такт неслышной музыке. Лида полулегла ему на грудь, прижалась, приникла, закрыла глаза. И он увидел, как ее рука резко покрылась мурашками.

Почему-то именно эти мурашки и эти по-змеиному танцующие руки у его головы запустили во Льве древний природный процесс — в одно мгновение его кровь из головы по венам ливанула в самый низ живота, все пять литров, как показалось ему. Льва ошпарило кипятком изнутри, и настолько горячим и бурным, что ему пришлось невольно согнуться пополам. Лида удивленно отпрянула, а он сел в позу роденовского мыслителя и сделал вид, что вдруг почему-то нестерпимо устал, запустил пальцы в волосы, закрыв лицо, и отчаянно попытался охолонуться, представив себе айсберг, огромный, ледяной, плывущий посреди холодного океана. И его, крохотного, сидящего на самой его верхотуре в надежде хоть чуть остудить свое желание. Но нет, ничего не вышло. Воображаемый айсберг начал растапливаться под натиском закипающей мужской крови, несуществующий лед под ним стал подтаивать, просел, он это даже отчетливо почувствовал, и горячая вода стала потоком извергаться вниз. Льва заметно передернуло, он шепнул Лиде: «Сейчас вернусь» — и попытался быстро выйти, почти выбежать из комнаты, прикрыв набухшую ширинку рукой, чтобы не опозориться, как мальчишка, при всем честном народе. Но быстро выбежать не получилось. Он зацепился ногой за стул, протяжно охнул, словно ушиб душу, скорее, даже завыл и решил, что жизнь закончилась. Или началась заново.

Лидка узнала этот его природный и такой знакомый стон, в мгновение оценила ситуацию и инстинктивно бросила на пол тарелку, которую схватила со стола — надо было срочно чем-то переключить внимание опытных девушек. Тарелка разбилась, все закудахтали, и Лева был спасен от подросткового позора. Выскочил из комнаты и надолго закрылся в ванной.

— Иногда мне кажется, девки, что всего этого не то что не было, — вслух подумала Лидка, — но и не могло быть в принципе. Что мы творили… А сейчас это вспоминается просто как сон, вот что значит безумство, молодость и страсть! Но ведь красиво же было, признайтесь!

— Красиво — не то сло-о-ово, — протянула Веточка — мы же все тогда были влюблены, а любовь, как говорил мой любимый Зигмунд (так она называла Фрейда), — это самый проверенный способ преодолеть чувство стыда, которое в нас как таковое отсутствовало. И ведь мы внутренне были гораздо более аморальными, чем могли себе вообразить. Ну ладно, не аморальными, а бесшабашными. Да, наверное, так точнее, бесшабашными и при этом безупречными! Ведь чем безупречнее человек снаружи, тем больше демонов сидит у него внутри. И вот все эти демоны вырвались из нас тогда на волю. Страшно вспомнить.

Лидка махнула стопку и глубоко затянулась сигаретой, прикрыв глаза от вездесущего дыма.

— Лидок, — обратилась Веточка к Лиде, — а ты уверена, что обо всем этом разврате надо вспоминать при твоем молодом человеке? Он даже не выдержал, сбежал!

— Ну мы же без особых подробностей, а так, влегкую. Ничего страшного в этом не вижу. Пусть учится. Потерпите, детки, дайте только срок! Будет вам и белка, будет и свисток! — бросила учительница.

В комнату вошел все еще смущенный Лев и, отодвинув стул в угол комнаты, сел.

— Тебе здесь удобнее, Левушка? — спросила Лида и дотронулась до его руки. — Расскажи теперь нам ты что-нибудь интересное, развлеки девушек.

Лев охотно наполнил рюмашки, глубоко вздохнул, чтобы отвлечься от пережитого, и, сделав небольшую паузу, начал говорить о своем детстве, это оказалось первое, что пришло в голову.

— У меня над кроватью, сколько я себя помню, наверное, с самого рождения, висела репродукция «Венеры перед зеркалом» Рубенса, выдранная из «Огонька». Наверное, еще бабушка когда-то повесила. Без рамочки, просто на проржавевших булавках. Вот я все свои детские годы и смотрел на Венерину мощную спину — и когда засыпал, и когда просыпался, — это было первое, что я видел. С Рубенса начинался день, Рубенсом и заканчивался. Эта мускулистая женская спина была немаловажной частью моего детства, моих снов и фантазий. Я помню каждый ее изгиб, каждую складку, каждую еле заметную тень. Так и вижу все это перед глазами. До сих пор. Но лица, отраженного в зеркале, не помню. Только спину. Как вырос, узнал все про Рубенса и его картины, хотел даже стать экскурсоводом в музее. Не знаю, к чему это я сейчас вдруг, видимо, ваши смелые рассказы настроили на такой лад. Но неважно, скажите мне, например, какая у вас первая ассоциация, связанная с Рубенсом? — обратился он к подвыпившим и разгоряченным дамам.

— Я точно знаю, что он создал барокко, сам об этом не зная, ну не создал, конечно, слово это тут не совсем подходящее, — закатила глаза всезнающая Веточка, — хотя вряд ли его имя вообще с этим связывают, но тем не менее это так. Ничего не бывает случайного, все имеет первопричину. Вот Рубенс и есть первопричина барокко.

— Ветка, чего у тебя в голове только нет! — всплеснула пухлыми ручонками Тяпка и проследила за Веткиным взглядом — на потолок.

Веточка, обладательница изысканных манер, изящной непосредственности и редкого чувства такта, благосклонно на нее посмотрела и приложила палец к губам, ей было интересно послушать про Рубенса дальше.

Лев продолжил:

— Про барокко — чистая правда. А еще, помимо всего прочего, он был прекрасным графиком и просто рисовальщиком. Хотя не думаю, что известен сегодня именно этим. А то, что он был одним из самых знаменитых европейских интеллектуалов своего времени, об этом вообще мало кто знает. А что его любимым помощником был молодой Ван Дейк? Возможно, Веточка, вы и это знаете, но не в первую очередь. А что в первую?

— Его толстые бабы! — вскочила тощая Надька и зачем-то подняла руку вверх, как ученица.

— Правильно, — кивнул Лев, словно всезнающий лектор, рассказывающий школьницам сюжеты из истории живописи, — первая ассоциация с Рубенсом — это рубенсовские женщины! То, как только он их умел выписывать, полногрудых, — Лева стал широкими жестами показывать все это на себе, — задастых, крупных, рыхлых, жизнерадостных! Да и писал он их жизнерадостно, с удовольствием, аккуратно вырисовывая все складочки и ямочки, — Лева тщательно проковырял воздух, показывая ямочки, — желая, чтобы их увидели во всей красе, и при этом любуясь ими, этими своими толстухами! Просто брал и соединял обычные краски — какие там надо, дамы, чтобы написать цвет человеческого тела, — красная и белая — кровь с молоком, чуть коричневой для складок и теней и совсем немного голубой для прожилок и прозрачности. Вот так, как мне кажется. И из этой простой смеси красок получилась моя «Венера перед зеркалом», написанная на простой деревяшке! И по этой Венере видно, как женская красота приводила и его самого в восторг! Да и меня с самого детства!