— Счастье, оно разное… Если ты здоров, дети-внуки здоровы — это уже счастье.

— Я ж тебя о другом спрашиваю, ты ведь понимаешь, — сказала Ветка.

— О другом… — Лида прикрыла рот рукой и на минуту задумалась. Потом подошла к крану и зачем-то вымыла руки, стряхнув капли и вытерев руки о фартук. — Это сложно объяснить, что ты меня вдруг спрашиваешь? Это же философия, а из меня философ еще тот, — Лида усмехнулась и поправила волосы. — Счастье же не что-то конкретное, оно относительно и состоит из мелочей. Человек, наверное, намного умнее, чем нужно для счастья. Когда есть о ком подумать, например. Когда есть кому подумать о тебе. Хотя… — Лида снова замолчала и закинула голову назад. — Когда ты любишь — вот, наверное, настоящее счастье, не тебя, а ты.

— Лидочка-а-а-а! Ветка! — как нельзя не к месту раздался Павочкин голос из комнаты. Ветку даже передернуло. — Куда-куда-а-а-а вы удалились, весны моей златые дни-и-и? — и совсем тенорком: — Что день грядущий мне готовит? Девочки, отчаянно чешется нос! Надо выпить!

Пела-то Пава хорошо, в свое время, на самой на заре, пока блистала не только молодостью, но и голосом, исполнила все ведущие партии: сначала Денизу де Флавиньи в «Мадемуазель Нитуш», а позже уже и Розалинду в «Летучей мыши», и Ганну Главари в «Веселой вдове», и Сильву в самой любимой Лидкиной оперетте «Королева чардаша». Голосила во всю легочную мощь хорошо поставленным сопрано довольно долго. После того как ей стукнуло сорок, сценические костюмы ее начали постепенно расставлять и расставлять, а она все равно продолжала климактерически пухнуть, пока наконец ее, сильно отяжелевшую и уже непригодную для самого «легкого» жанра, оперетты, в сорок пять не отправили на пенсию с вызывающе принудительной деликатностью. И она обозлилась, хотя понимала, что в этом полностью ее вина — разъелась, распоясалась, совершенно обабилась, чувствовала так, словно ее ватой набили, но ничего не хотела с этим делать. Короче — распустилась. Отгоревав по себе пару лет и еще больше разбухнув, с новой силой занялась заброшенным давным-давно делом — гаданием. Обложилась специальными книгами и вонючими папиросами и начала заново учиться, как школьница, постепенно освежая старые гадательные навыки. Ну и стала тренироваться на подругах. Именно она, кстати, нагадала Лидке молодого любовника, но не рассчитывала, что он будет настолько неприлично молодым и так прочно войдет в ее сердце, почти не оставив места для подруги.

— Девочки, возвращайтесь! Мы скучаем!

Девочки, переглянувшись, вернулись, и вечер пошел, словно ничего не было. Хотя, в общем, ничего и в самом деле не было.

Когда гости приходили к Роберту с Аллой, кто-нибудь из Лидкиных подруг обязательно напрашивался тоже, вроде как не прямо за стол со всеми, а просто помочь на кухне и, конечно же, остаться переночевать и обсудить пришедших. Лидка же последнее время иногда звала и своего Левушку, которым очень гордилась, как дорогим немецким сервизом, который вынимают только на праздничный стол. Лев это ценил, чувствовал себя причастным к истории, но очень стеснялся, ведь за столом у Роберта собирались люди известные — композиторы, архитекторы, артисты и исполнители — все те, кого видно было только по телевизору.

С некоторых пор состав друзей Роберта не то чтобы изменился, но очень сильно расширился. Как только он стал писать песни, началась работа с самыми известными композиторами и певцами. Люди, голос которых обычно лился из эфира радио и телевидения и которые поздравляли страну, вальяжно и торжественно сидя за круглыми столиками на «Голубых огоньках», эти небожители, эти герои и идолы, почти всем составом плавно перетекли в квартиру Крещенских на Калининском.

Начался этот песенный период с того, что давний приятель Роберта, композитор Флярский, попросил написать ему «стишата», так и сказал — «стишата», к своей музыке, и пусть этот первый песенный опыт случился давно, еще в 1955-м, вместе писать они продолжали до сих пор, уже больше пятнадцати лет. За эти годы Роберт вошел в песенный жанр с полной силой и отнесся к нему так же серьезно, как и ко всему остальному творчеству, никогда не прятался за музыкой или исполнением, писал не тексты, а именно стихи. Хотя многие считали, что песни — это так, легкий жанр, как, скажем, оперетта по сравнению с оперой. Давний приятель и поэт Генка Пупкин первым стал обвинять Роберта в тиражировании, легкомысленности и потере ориентиров, что, мол, опустился на самое дно с этими песенками, что несолидно и даже стыдно обращаться к этому самому легкому жанру и идти на поводу у необразованной публики. И пытался доказать, что таким путем Роб превратился из творца в ремесленника: сварганить рифмы под музычку, прилепить запоминающийся припевчик, получить гонорар — много таланта не надо! Гундел, бубнил, звонил, урезонивал, а как только сам стал пописывать песни — в момент успокоился, забыл свои наезды и обвинения и прекрасно подстроился под популярный жанр. Но все равно продолжал завидовать.

А Роберт работал и работал, вдохновенно писал песни, открывая забытые для себя возможности — соединять стихи с музыкой. В детстве, во время войны, он учился в музыкальной школе, грамотой вполне овладел, и навыки эти очень помогали ему по-своему слышать музыку и правильно чувствовать ритм. Соединение слов с нотами давалось ему легко, он говорил с композиторами на одном языке и поначалу очень их удивлял, когда сам вдруг подходил к фортепиано и начинал наигрывать только что услышанную мелодию. Слух у него был великолепный. Играл на разных музыкальных инструментах, в том числе на аккордеоне и геликоне, самой большой трубе, которая надевается через голову. Аккордеон, еще тот самый, с детских времен, тяжелый, инкрустированный, привезенный Роберту мамой из послевоенной Австрии, до сих пор лежал где-то на антресолях в чехле, но давно перестал надобиться, сохранялся как воспоминание.

Песни писались всяко. Бывало, по заказу, к фильму. Есть, скажем, сюжет, главные герои, основная музыкальная тема — требуется песня о любви, о дружбе, о войне, и все это уже из разряда личного. Ничего придумывать и не приходилось, писалось просто, все уже в биографии случилось. Война — да, все детство под Левитана из радиоточки и в ожидании родительских писем с фронта, а когда отца убили, ждал маминых, хирургом она была, военным. Да и друзей много вокруг, редкостных, штучных, о них писать одно удовольствие. И любовь — редкое совпадение душ, такое тоже изредка, но случается в жизни, и это удивительное везение и ежедневная работа. И все стихи, абсолютно все — только ей, его Аленушке.

Но не все было для кино и про кино. Иногда только что написанные стихи сами словно просились на мелодию и надо было найти того самого композитора, который их выведет в люди. Не каждый поэт мог вообще работать с композитором. Подобрать стихи так, чтоб они воспринимались как единое целое с музыкой или даже словно были написаны до музыки, очень сложно. И случалось, что после одной удачной песни оба — и поэт, и композитор — начинали работать запоем и песни получались одна лучше другой, еще и еще, без остановки, словно была нащупана нужная струна и в песне, и в человеке.