Все прочие герои Толкина отличаются базовым свойством героев эпоса – они не меняются. Конечно, впервые читатель встречает Арагорна в заляпанных грязью сапогах и ветхом плаще, а в финале оставляет его в королевской мантии и короне, но это изменение чисто внешнее – внутри он с начала и до конца рыцарь без страха и упрека, цельнокроеный и предсказуемый. Фродо – главный герой и хранитель Кольца – к концу несколько худее, строже и печальней, чем в начале, но не то что бы отличие было радикальным: он и в начале тяготел к отстраненности, мечтательности и легкому мазохизму. Даже верный паладин Фродо, садовник Сэм Скромби остается к финалу таким же, каким был – самоотверженным и преданным.

Совершенно другое дело – Бильбо Торбинс: в начале книжки только зоркий глаз Гэндальфа способен разглядеть в нем потенциального «взломщика», незаменимого в опасных приключениях, которые предстоят тринадцати гномам под предводительством Торина Дубощита. Даже сам Бильбо тяготится навязанной ему ролью и больше всего на свете мечтает остаться, наконец, дома в одиночестве и, перемыв посуду, заняться любимым делом – перекусить. Однако, выполнив только первый из этих пунктов, Бильбо, влекомый каким-то непостижимым для него самого порывом, вдруг выбегает из дома (не захватив с собой – о ужас! – даже носового платка) и несется вскачь, пыхтя и задыхаясь – как-никак, лишний вес – навстречу тем самым приключениям, о которых еще вчера говорил, стыдливо понижая голос. Дальше, на протяжении всех последующих глав, он будет бояться, голодать, мерзнуть, бродить в потемках, дуться на гномов – и всё равно раз за разом их выручать, с каждой новой передрягой становясь всё отважнее, изобретательнее и интереснее. Из замкнутого и нелюбопытного «маленького человека» хоббит из уютной, но провинциальной Хоббитании становится настоящим гражданином мира, другом эльфов, товарищем гномов, путешественником, миллионером, бунтарем и, по сути дела, всеобщим спасителем. Именно благородство, человечность и готовность дерзко нарушать правила позволяют Бильбо в финале «Хоббита» помирить враждующие армии гномов, людей и эльфов и сплотить их перед лицом общего врага.

Иными словами, история Бильбо Торбинса – это не просто сказка, не просто плутовской роман; это история духовного роста и преображения, работы над собой и впечатляющей победы. Это, если угодно, история успеха – живая, очень понятная и потому маняще соблазнительная. Именно изменчивость Бильбо, его пластичность и готовность к переменам (которые, конечно же, в его случае оказываются переменами к лучшему) и выделяют его на фоне остальных – благородно-окаменевших – толкиновских героев.

«В вашей рецензии на „Зеркального вора“ Мартина Сэя упущена важнейшая деталь – отвратительный перевод. Весь роман в настоящем времени! Читать невозможно, книгу пришлось выкинуть, а она толстая и недешевая!» – написал мне в фейсбуке разгневанный читатель. С ним горячо и радостно согласились другие мои подписчики, тут же начавшие наперебой предлагать разные варианты расправы: оторвать переводчику руки, с позором изгнать из профессии, пожаловаться на него издателю и так далее. Признаться, я очень удивилась, потому что в данном случае реакция была совершенно немотивированной. Да, Василий Дорогокупля перевел роман Мартина Сэя настоящим временем (и, к слову сказать, перевел блестяще) – ну, а что ему оставалось делать, если роман и по-английски был написан именно так: «он входит, он видит, он говорит»?.. По-русски большие фрагменты текста в настоящем времени и правда смотрятся непривычно и могут раздражать. Но, надо заметить, и для английского языка это тоже вовсе не норма, а важное и нетривиальное авторское решение, взять и отбросить которое переводчик просто не имеет права. Словом, перевод «Зеркального вора» был сознательно сделан таким образом, чтобы максимально точно и бережно, со всеми нюансами и особенностями, донести оригинал до русского читателя. Вроде бы, обычно именно это принято считать главным достоинством перевода – но вместо ожидаемой благодарности переводчику внезапно предлагают оторвать руки.

Невероятно острая реакция на качество перевода – наша уникальная национальная черта. Нигде больше ничего подобного, насколько я могу судить, не происходит. Только у нас переводчиков регулярно линчуют, убивают и подвергают иным формам насилия – слава богу, пока только на словах. Очевидно, что в этой точке проходит какой-то важный общественный нерв: плохой (или просто непривычный) перевод воспринимается как агрессия против читателя и вообще посягательство на святыню. Святыней же в данном случае является представление об «идеальном», абсолютном переводе и его принципиальной достижимости, сформированное отечественной переводческой школой второй половины XX века.

В советское время считалось, что главная задача перевода – раз и навсегда заменить собой оригинал. Никто всерьез не предполагал, что, возможно, перевод когда-нибудь придется делать заново. Зачем? У нас же и так есть самый лучший, правильный и окончательный. Таким образом, переведенный на русский Диккенс становился фактом русской культуры, подлежащим пересмотру или переделке примерно в той же степени, что и Достоевский или, допустим, Тургенев. И уж тем более не допускалась мысль, что кто-то захочет прочесть книгу на английском (французском, португальском, испанском и так далее) языке – о боже, там могут встретиться чуждые или просто не знакомые нашему человеку вещи и идеи, да и вообще, зачем – «перевод же лучше». В семидесятые и восьмидесятые годы часто говорили, что Курт Воннегут – писатель так себе, но его романы сильно выигрывают в переводах Риты Райт-Ковалевой, – конечно, это была шутка, но лишь с небольшой долей шутки. Многим тогда казалось, что улучшать исходный текст, адаптировать его, переиначивать, подгонять под наши стандарты или подвергать цензуре, собственно, и означает заботиться о читателе. Понятное дело, это было логичным следствием общего для всего СССР патерналистского взгляда на мир – по умолчанию всегда предполагалось существование кого-то, кто знает лучше и всё сделает правильно, тем более что излишества вредны, а выбор утомляет.

Удивительным образом многим – на самом деле, очень многим, почти всем – так кажется и сейчас. Представление о том, каким должен быть «идеальный перевод», до сих пор остается крайне консервативным и, по сути дела, мало отличается от советского.

Во-первых, конечно же, перевод должен быть очень гладким, не причиняющим читателю ни малейшего дискомфорта. А если вдруг некоторый дискомфорт (вроде того же настоящего времени, как у Мартина Сэя и некоторых других современных писателей) заложен в тексте самим автором, тем хуже для автора.

Во-вторых, перевод должен быть максимально понятным – если в тексте фигурирует незнакомое понятие, его нужно непременно заменить на знакомое. Так, переводя роман Сэлинджера «Над пропастью во ржи», Рита Райт-Ковалева недрогнувшей рукой заменила гамбургеры, которыми регулярно питается Холден Колфилд, бутербродами с котлетой (и ничего, что прагматика двух этих объектов сильно различается – бутерброд с котлетой дает внуку в школу бабушка, а гамбургер подают в кафе). Если в исходном тексте какая-то мысль сформулирована сложно, ее надо по возможности упростить – так, Наталья Трауберг упорно упрощала и спрямляла все рассуждения в рассказах Гилберта Кита Честертона, автора весьма затейливого и питающего слабость к нелинейному синтаксису.