Я вижу себя в зеркале, странную, опухшую, словно меня топили: вокруг глаз фиолетовые круги, волосы торчат, словно у куклы из секонд-хэнда, на щеке след, будто шрам, — я спала, уткнувшись лицом в подушку. Вот что с тобой делается. Я прикидываю, сколько недель, месяцев буду приходить в себя. Свежий воздух, правильное питание и много солнца.

У нас так мало времени, а он лежит на кровати, как бревно, и даже не шевельнется. Мне хочется разбудить его и заняться с ним любовью, я хочу все, потому что мало осталось. Я размышляю о том, что он будет делать, когда я исчезну, и это невыносимо, и, может, мне его убить, это что-то новенькое, как мелодраматично, но я озираю комнату, мне нужен тупой предмет, но я вижу только идиотский ночник — обнаженная нимфа с металлическими сосками, из головы торчит лампочка. Разве можно этим убить? И поэтому я чищу зубы, думая, догадается ли он когда-нибудь, как близко был от гибели, и решаю все же никогда не высаживать цветы на его могилке, никогда не возвращаться, и ныряю в холодные складки и провалы кровати. Я решаю посмотреть на восход солнца, но нечаянно засыпаю и пропускаю восход.

Завтрак, когда наконец пора завтракать, бедный, но чинный — штопаные салфетки, треснутое столовое серебро. Мы завтракаем в пышно украшенной, но обветшалой комнате с роскошным камином, который давно не топят, на каминной доске фарфоровые спаниели, раскрашенные семейные фото. Мы почистили зубы и причесались, оделись; разговариваем тихо.

Еда обычная — чай и тосты, яичница с ветчиной и неизбежными жареными помидорами. Нам прислуживает другая женщина, тоже седая, но с рифленой химической завивкой, на губах красная помада. Мы разворачиваем свою карту и отмечаем обратный маршрут. Воскресенье, ближайший автобус до вокзала — только во втором часу, нужно будет уехать.

Он не любит яичницу — она у него из двух яиц. Одно я съедаю за него, а второе советую хотя бы поковырять вилкой для приличия. Он благодарен, понимает, что я о нем забочусь, на мгновение накрывает мою руку своей. Мы делимся снами: ему снились люди с повязками на рукавах, потом я в клетке из тонких плоских костей, а мне — что я убегаю по зимнему полю.

Я съедаю его жареные помидоры, а потом мы уходим.

Мы поднимаемся в комнату и пакуем вещи: вернее, я пакую, а он лежит на кровати.

— Чем займемся до автобуса? — говорит он. Ему тяжело оттого, что мы рано встали.

— Пошли погуляем, — говорю я.

— Мы вчера гуляли, — говорит он.

Я оборачиваюсь, а он протягивает руки, хочет, чтобы я легла рядом, ладно. Краткий вступительный поцелуй, левой рукой он начинает расстегивать на мне пуговицы, а на правой руке лежу я. У него не получается. Я встаю и неохотно снимаю одежду, которую совсем недавно надела. Наступило время секса — прошлой ночью он его пропустил.

Он тянет меня за руку и увлекает под спутанные простыни. Он набрасывается на меня с нетерпением человека, догоняющего поезд, и даже не так, сейчас все иначе, он кусает мой рот, прольется моя кровь, даже если ему погибель. Я вталкиваю его в себя, я хочу, чтобы он был со мной, но впервые со мной лишь плоть, тело, красивая машина, живой труп, его больше нет в этой оболочке, я так его хочу, а его нет. Пружины под нами стонут.

— Прости, что так, — говорит он.

— Все хорошо.

— Нет, черт, я правда извиняюсь. Я не люблю, когда так.

— Все хорошо, — говорю я. Я глажу его спину, отдаляя его от себя: он снова в покинутом доме, снова лежит на траве, стоит под солнцем на кладбище и смотрит вниз и думает о собственной смерти.

— Надо вставать, — говорю я. — Может, хозяйка захочет прибраться.

Мы ждем автобуса. Тогда в универмаге мне солгали: гостиница в городе есть, я ее вижу — она за углом. А мы поссорились, поспорили, поругались — случилось то, на что мы и рассчитывали. Обычная ссора, сравнительно небольшая, с той разницей, что она последняя. На ней лежит груз всего остального, большего, за что мы простили друг друга только на словах. Пришло бы два автобуса, мы бы сели в разные. Но мы ждем автобуса вместе, стоим чуть поодаль.

У нас в запасе полчаса, даже больше.

— Пойдем на берег, — говорю я. — Мы оттуда не пропустим автобус, он там недалеко разворачивается. — Я перехожу дорогу, он следует за мной на расстоянии.

Вот обрушенная стена, я залезаю на нее, сажусь сверху. Стена усыпана острыми обломками камней — наверное, это кремень, — осколками стекла и ракушками. Я знаю, что это ракушки моллюсков, потому что видела такие в музее два дня назад. Мы говорим то, что должны сказать, — бесстрастными, обычными голосами обсуждаем, как поедем обратно, на какую электричку сядем. Я не думала, что это произойдет так быстро.

Потом он смотрит на часы и идет прочь, к морю, его ботинки хрустят по ракушкам и камешкам. Он останавливается у зарослей тростника, спиной ко мне, слегка согнув одну ногу. Он стоит, обхватив локти, запахнув плащ, как накидку, шторм приближается, накидка раздувается от ветра, толстые кожаные ботинки обхватывают ноги, меч наготове, голова откинута — будь смел, он даст им отпор, один против всех. Вспышка молнии. Вперед.

Если бы я могла вот так быстро. Я сижу, успокоенная, застывшая, еще не зная, выжила или нет: слова, что мы швыряли друг в друга, лежат обломками, окаменелые. Это пауза во время конца света — как себя вести? И сказал человек: он будет и дальше возделывать сад, — есть ли в этом смысл для меня? Да, если б то был маленький финал, только мой финал. Но мы обречены не более, чем все остальное, и это все — уже мертво, в любой момент испарится залив, холмы вокруг оторвутся от земли, а пространство меж ними свернется и исчезнет. А на кладбище разверзнутся могилы, обнажив черепа, иссохшие, точно грибы-дождевики, а его деревянный крест вспыхнет, как спичка, дом обрушится и превратится в груду картона и бревен, и не будет больше языка. И он восстанет и явит себя нам, и история опадет с него, и все иллюзии о нем, по которым я жила, — все это сойдет с него, и в последний момент он станет тем, что есть на самом деле, а потом вспыхнет и исчезнет. И, конечно, мы должны вцепиться друг в друга, прощая друг другу, сокрушаясь, прощаясь с нами самими и со всем, потому что никогда больше этого не обретем.

Чайки мечутся над нами и кричат — будто щенки, которых топят, или будто ангелы неутешные. Вокруг их глаз черные обводы, это какие-то новые чайки, я никогда не видела таких. Начинается прилив, мокрая жижа блестит под солнцем на мили вокруг — ровное поле стекла препрозрачного, чистейшего золота, а на этом фоне стоит, очерченный, он, темный силуэт, безликий, и на кончиках волос его играет солнце.

Я поворачиваю голову и смотрю на свои руки. Они покрыты серой пылью: я рыла песок, теперь я собираю ракушки, выкладываю из них бордюр, квадрат — ракушка на ракушку. В середине аккуратным рядком втыкаю камушки кремния — словно зубы, словно цветы.

Как они распинаются об этом в журналах — подумаешь, открытие сделали, вакцину от рака открыли, да? И на обложке новость большими буквами: а только откроешь журнал — и там эти вопросники, которые обычно печатают, типа, хорошая ты жена или нет, эндоморф или эктоморф (помните?), а на 73-й странице кверх ногами ответы с баллами, а дальше полезные советы типа: ИЗНАСИЛОВАНИЕ: ДЕСЯТЬ ПРАВИЛ, КОТОРЫЕ НУЖНО ЗНАТЬ ВСЕМ, прямо как десять новых причесок. Подумаешь, удивили!