О боже, вдруг с ужасом подумал я, может, она случайно обнаружила мои перепачканные носки? Согласен, это не самое мудрое решение — вечер за вечером пользоваться ими как носовыми платками, но путь в туалет ведет через темный лабиринт каталога. которого я по ночам немного побаивался, а пачкать простыню уже было нельзя. Неразрешимая проблема, ибо чему быть, того не миновать, того, что просится наружу, не удержишь внутри, а школяр-семинарист, к сожалению, засыпая, терял контроль над своим каценячьим отростком. Что же делать? Единственное, что он мог, — это пред восхитить ночное семяизвержение, и поскольку семинарист, в отличие от маленького Каца, не испытывал предубеждения к вязаным шерстяным носкам, то перед сном он выуживал из чемодана носок, надевал его на злополучный отросток и тормошил оный до тех пор, пока spermatikoi не изливались в шерсть.

Она опять всхлипнула. Неужели я действительно залетел? Неужели она хозяйничала в моей комнате и наткнулась на перепачканные этими spermatikoi носки?

— У Каца, оказывается, есть подружка, — произнесла вдруг фройляйн Штарк.

Я не ослышался?

— Шторхенбайн сказал. Ее зовут Нарес.

Черт возьми! Я раскрыл рот и глупо вытаращился на нее. Вот это новость — мой славный дядюшка, который якобы был выше всего низменного, оказывается, тайком завел себе любовницу!

Я сел. Потрогал ногой ее подкованный гвоздями ботинок. Может, длинный Шторхенбайн просто пошутил? Может, они там в своей канцелярии из кацененавистничества пустили сплетню? Конечно, это не исключено, но у так называемой «любовницы» было даже конкретное имя: ее звали Нарес, и если уж на то пошло-в сущности, я всегда чувствовал, что дядюшка Кац ведет двойную игру. Тот, кто проявляет такое гипертрофированное рвение, кто каждое утро, вознося потир со Святыми Дарами, разражается заранее запланированным полуэкстатическим воплем; кто заказывает себе сутану лучшему римскому портному и потом в этой сутане, вспыхивающей при каждом шаге алым шелком подкладки, и в своих туфлях с пряжками изображает благородного прелата, — тот явно пытается что-то скрыть за всеми этими шелковыми декорациями. Или я ошибаюсь?

Я положил руки на стол, ладонями вниз, откинулся на спинку стула и, возведя глаза к потолку, изрек:

— Фройляйн Штарк, это у них в крови, Кац есть Кац.

— Это уж точно! — простонала фройляйн Штарк, закрыла лицо руками и разразилась рыданиями, от которых затряслось перышко на ее шляпке.

Я понимал ее, я от души сочувствовал ей. Она работала не покладая рук на старика, содержала в порядке его купальню, торговала в киоске, воспитывала мою мать — и где же награда? Спустя год — война к тому времени уже кончилась — Якобуса Каца вытащили на свет Божий из какого-то дальнего угла скриптория и назначили хранителем библиотеки, и старый Кац послал ее в библиотеку, чтобы она вела хозяйство его сына. Пару лет все шло хорошо. Он носил пышные юбки, она брюки. Она была родом с гор, а он равнинный житель. Она принимала пишу на кухне, слушая, как монсеньер щелкает в столовой зажигалкой, прикуривая свои сигареты; она жарила ему уток, готовила винный соус к говяжьим языкам, а во время постов, когда он принимал решение сбросить килограммов двадцать, она подавала ему форель, приправленную лесными травами. Он писал одну брошюру за другой, а она, которая не умела даже читать, не говоря уже о том, чтобы писать, встречала на вокзале ученых и приводила их в библиотеку, угощая по дороге латынью, которой научилась у Цицерона и, конечно же, у самого хранителя:

— Venite, librorum amatores, hoc est prae- fecti nostri tabularum!

Мне было искренне жаль фройляйн Штарк. Она всю жизнь жила для Кацев и вот теперь должна была свыкнуться с мыслью, что вся ее жизнь — псу под хвост. У Якобуса, досточтимого хранителя библиотеки, завелась подружка.

Фройляйн Штарк наконец выревелась. Я опустился на колени, чтобы снять с нее тяжелые, подкованные гвоздями ботинки. Она молча смотрела на меня, и, когда я коротко и очень целомудренно взглянул на нее снизу вверх, мне показалось, что в ее мокрых глазах была написана усталая благодарность. Я встал.

— Фройляйн Штарк, — сказал я. — Вы не одна на этом свете, я буду вам помогать.

— Ты?

— Да. Я возьму вас с собой. Мы уедем вместе.

Может, я тогда слишком много на себя взял? Нет, яркая вспышка августовской молнии, неожиданно озарившей сентябрь, преобразила меня, обратила в кого-то другого, я почувствовал себя так, как будто только что родился на свет, ощутил свою ответственность и уверенность в том, что в монастыре Айнзидельн найдется местечко и для фройляйн Штарк и что она принесет немало пользы святым отцам.

— До завтра, фройляйн Штарк, — прошептал я.

— До завтра, — ответила она.

Тут можно было бы сказать: ну что ж, такова жизнь. Я приехал в библиотеку в начале лета ребенком, а уеду завтра утром христианином-новобранцем, рука об руку с фройляйн Штарк.

Так называемый сектор Виборады находился где-то глубоко в подземелье и напоминал своим названием и потайным реликварием о Вибораде, жившей в стародавние времена отшельнице, которой в видении открылось, что к монастырю приближаются орды диких, кровожадных грабителей, после чего монахи вместе со своими требниками, Библиями и рукописями классиков бежали в горный лес. Сама же Виборада, связанная отшельническим обетом, осталась в пустом монастыре, молясь, распевая псалмы и благодаря Бога за посланное ей мученичество, ибо в видении ей открылась и ее собственная судьба: за спасенные книги ей придется заплатить своей кровью. Когда гунны, дикая конница из венгерских степей, ворвались в аббатство, они не нашли ничего, кроме монашки, нараспев читающей молитвы. В ярости оттого, что у них из-под носа увели добычу, они зарубили монашку топорами. В начале второго тысячелетия ее канонизировали, и теперь — вот уже добрую тысячу лет — святая Виборада, изрубленная на куски монашка, считается покровительницей всех библиотек и библиофилов.

Дядюшка, держа в одной руке связку ключей, другой освещал карманным фонарем каменные ступени, ведущие в подземелье. Время от времени мимо проносилась летучая мышь, и мы испуганно втягивали головы. Потом он, подобрав подходящий ключ, отпер железную дверь, и мы двинулись дальше вниз, еще глубже, в вечный холод катакомб древнего, оставленного монахами много сотен лет назад монастыря, который уходил своими корнями далеко в чрево земли. Миновав еще несколько дверей и несколько раз повернув в боковые туннели — я уже окончательно потерял ориентацию, — мы наконец остановились перед нишей, из которой исходил тошнотворно-сладковатый запах склепа.

— Вот здесь они и убили нашу Вибораду, — сказал дядюшка.

— Вибораду… — повторил я робким эхом.

— Да, — произнес он глухим, сдавленным голосом. — Позже это помещение стали использовать как место для poenitentiae.

— Poenitentiae…

Дядюшка осветил стену, на которой висели орудия пыток: бичи, щипцы, цепи, капюшоны, мешки с кожаными ремнями.