— Тут они усмиряли еретиков, — пояснил он.

— Еретиков…

— Еретиков и сластолюбцев, — уточнил он.

Неужели я совершил маленькую, но роковую ошибку? Неужели мое предложение фройляйн Штарк уехать вместе привело к раскрытию моих злодеяний? Может, она утром, когда я еще спал, пришла в мою комнату, чтобы сложить в чемодан остальные мои вещи, и обнаружила носки? Наверное, так и было. Наткнувшись на слипшиеся носки, она пришла в ужас и обо всем рассказала дядюшке.

— Пошли отсюда! — сказал дядюшка. Похоже, на него этот тяжелый, отравленный смертью воздух действовал еще более угнетающе.

Мы отправились дальше, стали спускаться еще глубже; опять зазвенели ключи, загромыхал отпираемый замок, заскрипели створки тяжелой двери. На нас дохнуло ледяным холодом, мы остановились. Раздался торопливый шорох — по-видимому, крысы; затем наступила тишина, нарушаемая только нашим дыханием.

— Ну вот мы и пришли! — сказал дядюшка.

Я услышал, как удаляются его шаги.

Что он задумал? Почему замолчал? Как досточтимый хранитель собирается покарать меня за spermatikoi?

Вдруг что-то щелкнуло, непроницаемый мрак высокого сводчатого подвала взорвался десятками электрических лампочек, жидкий, дрожащий свет которых хлынул в глубокие ущелья, образуемые огромными, покрытыми беловатой пылью книжными полками. Этот подвал, судя по всему, был намного больше барочного зала, который парил где-то над нами, на головокружительной высоте, в теплых лучах послеполуденного солнца.

Дядюшка стоял у исполинского, высотой с дом стеллажа. В руках он держал книгу.

— Ты, кажется, имел беседу с фройляйн Штарк? — произнес он, словно читая вслух книгу.

— Да, дядя.

— И о чем же? — поинтересовался он, не отрывая глаз от страницы.

— Сегодня утром о погоде.

— Так-так. О погоде, говоришь?

А может, дело было вовсе не в носках, может, он узнал о нашем плане бегства? Может, фройляйн Штарк призналась, что я вызвался увезти ее с собой и поселить у святых отцов?

Дядюшка осторожно переворачивал покрытые мелким печатным шрифтом пожелтевшие, пятнистые страницы, читал, чему — то ухмылялся. Я уже озяб. Наконец он спросил, могу ли я сказать ему, что написано над дверью в зал.

— Психезиатрейон.

— Recte dicis, — сказал дядюшка. — А что мы говорим, прежде чем ввести группу в зал?

— В начале было Слово, затем библиотека, и лишь на третьем и последнем месте стоим мы, люди и вещи. Nomina ante res — вначале слова!

Он «прочел» еще пару предложений, потом с трудом втиснул книгу обратно на место, опустил на нос очки и, нырнув куда-то вбок, исчез в темноте и понесся, развевая полы своей сутаны и поднимая пыль, по бесконечным, едва освещенным книжным ущельям. Я попытался догнать его, но всякий раз, повернув в очередное ответвление главного «ущелья», неизменно упирался в глухую стену из корешков книг, пыльных, затянутых паутиной, пахнущих плесенью и зимней стужей. Когда я уже считал себя безвозвратно потерянным в этой серой, жуткой, населенной лишь призраками и крысами книжной Атлантиде, узкий переулок неожиданно вывел меня на «площадь». 1 км повсюду стояли занесенные пылью ящики и сундуки — своего рода склад товаров, ожидающих погрузки на корабль. Дядюшка рылся в раскрытом сундуке.

— Вот это все — постреформаторский период расцвета библиотеки, — сообщил он, не прерывая своих поисков. — Первый bib- liothecarius был тогда отец Шенк, 1680–1705 годы. Хочешь взглянуть? Вот так выглядела шенковская каталожная карточка.

До меня постепенно дошло, что мы находились на кладбище каталожных карточек. Каждый раз, когда приходил новый начальник, он вводил свою собственную систему, а старую ссылал сюда, в подземелье. Каждый из стоявших здесь сундуков и ящиков был могилой, в которой покоились определенная буква или определенный слог в виде бесчисленного множества карточек. Но зачем дядюшка притащил меня сюда, в этот подземный мир? За что я буду наказан — за носки, за бегство или вообще, за мое высматривание и вынюхивание, за все мои грешные помыслы и деяния?

Бедные ассистенты, подумал я вдруг. Сидят всю свою жизнь в скриптории и заполняют каталожные карточки, одну за другой, сотни, тысячи слов, названий, шифров, — и зачем? 1Де все это в конце концов оказывается? Здесь, в этом забытом людьми и Богом порту, на краю ледяного мрака. Дядюшка тем временем вытащил какую-то карточку, сунул ее мне под нос и спросил:

— Ты можешь это прочесть?

Я, запинаясь, принялся расшифровывать написанное:

— Пи… пишу… маш…

— Верно, «пишущая машина», — помог он мне.

Я удивился. Это была карточка периода постреформаторского расцвета, когда первым библиотекариусом был отец Шенк, а я уже знал, что Ремингтон, американский фабрикант-оружейник, изобрел пишущую машинку гораздо позже — в конце прошлого века. Оказывается, это слово существовало уже в древние времена: «пишущая машина», написала на карточке чья-то давно истлевшая рука и указала места, где можно было найти это понятие — между А и U (в партере) или АА и UU (наверху, на галерее).

— Пишущая машина должна была появиться еще только в следующем тысячелетии, — объяснял дядюшка. — Если ей вообще суждено было появиться. А понятие это упоминается еще при Уто, Люитхарте и Вальтраме, библиотекарях IX и X веков, своего рода вздохи переписчиков на полях Библии: «Господи! Замени бедного слугу Tfeoero, Гримальта, пишущей машиной!» То есть слово существовало задолго до появления самого предмета, который ему в один прекрасный день надлежало обозначить. Смекаешь, nepos?

— Да, дядя, — неуверенно ответил я. — Более или менее…

— То же самое касается и других слов, например: «воздушный корабль» или «астронавт». Они были известны еще в античности, а первый дирижабль стартовал во Фридрихсхафене всего лишь пару десятков лет назад, и лишь недавно, в апреле шестьдесят первого года, они запустили во Вселенную первого человека, сунув его в капсулу космического спутника. Quod erat demonstrandum,[26]— подытожил он. — Что осталось от фабрики дирижаблей? Пара изогнутых, обуглившихся железяк — бомбы союзников сделали свое дело; а воздухоплавание, все до последней буквы, от «а» до «я», нерушимо стоит себе во всей красе, между АА и UU (наверху, на галерее), и пребудет таковым до Страшного суда.

— Nomina ante res!

— Да, — сказал дядюшка, — одно из важнейших понятий, основополагающая истина! Кстати, сокращенно: «Нарес».

Я поднял левую бровь.

— Ты меня понял, святая простота, не хватающая звезд с неба? Нарес — это принятое у нас, ученых, сокращение: «Н» — nomina, «а» — ante и «р» — res. На-рес. Всего — навсего философская шутка! Шторхенбайн позабавился над вами обоими! Мою возлюбленную действительно зовут Нарес, и я готов был поклясться, что уж ты-то сообразишь, что к чему. Неужто ты так ничему здесь и не научился? Неужели в твою черепную коробку не проникла ни одна искра? Мы целое лето катаем тебя на нашем книжном ковчеге, — и вот результат: rien! Нуль. Ничего. Tti остался слеп и глух к нашим красотам. ТЫ увидел мир и даже не понял, что видишь его. Это же уму непостижимо! Прямо хоть вешайся! Он ничего не понял. Он такой же болван, как и был. Святая простота, не хватающая звезд с неба.