Они стояли над открытым сундуком, как будто этот запах заворожил их, затуманил им головы. Наконец Антон посмотрел на Нэлу.

– Я по тебе сильно скучал.

Он быстро провел пятерней по вихру надо лбом. Глаза его были темнее, чем полумрак комнаты, но при этом блестели, будто в каждом горело по лампочке.

С сумасшедшего корабля в Гамбурге они сошли в июне, а теперь был апрель, поэтому вряд ли стоило верить, что он скучал, к тому же сильно. Нэла и не поверила. Но радость от того, что он смотрит на нее блестящими от волнения глазами, была такой ясной, что все остальное не имело значения.

Его появление, просто появление, избавило от уныния мгновенно, без всякой разумной причины.

– Ты поездом приехал? – спросила Нэла.

– Почти.

– Как это почти? – удивилась она.

– На попутных.

Стихотворение про птицелова, который с песней, птицей и котомкой идет вдоль по рейнским берегам, снова вспомнилось ей, как когда-то на корабле, и она засмеялась. Антон шагнул к ней и поцеловал ее. Это было так неожиданно, что она замерла. Хотя неожиданным было бы, наверное, если бы он этого не сделал.

– Правда скучал, ты не думай, – сказал он. Его губы еще касались ее губ. – Просто я был страшно злой. Что б хорошего, если бы к тебе таким заявился?

– Почему ты был злой? – спросила Нэла.

Его волнение передалось ей, она чувствовала, как вздрагивают ее плечи под его ладонями.

– Ничего у меня не получалось потому что. Язык не давался и вообще… Не мог к Германии привыкнуть.

– А теперь?

– Что теперь?

– Привык?

– Не.

– Так почему же?..

Его глаза были совсем близко от ее глаз, но от этого не становились ей понятны его мысли.

– Потому что к тебе решил поехать. Сразу все на свои места встало. Как с резьбой, знаешь? Крутишь вправо, а резьба левая, и ничего не получается. Наконец догадаешься, влево крутнешь – и пойдет.

Она понятия не имела, как обходиться с резьбой, но зато поняла другое – как просты его мысли. Она потому и не понимала их, что привыкла к мыслям сложным, разветвленным. А у него были не мысли даже, а прямые стремления, в этом была его сила, и это влекло ее к нему. И это… И это тоже…

Еще минуту они целовались, стоя над открытым сундуком, а потом блестящие кольца завертелись у Нэлы перед глазами, и она уже не сознавала, что делает, и не пыталась сознавать, и что Антон скучал о ней очень сильно, больше не вызывало у нее сомнения, и даже страха не было, хотя страх-то уж точно должен был быть, потому что все происходящее сейчас происходило с ней впервые. Ей было больно и неловко, но вдруг оказалось, что главное в ней – то, что всю ее и составляет, что было ею всегда, – сильнее, чем боль и неловкость, которые она чувствует сейчас.

Это не была разница между телом и духом. Когда Нэлина голова лежала на сгибе Антоновой руки и она затылком чувствовала, как вздрагивает жилка у его локтя, – это было таким же физическим ощущением, как минутой прежде физической была разрывающая боль у нее внутри. Биение этой жилки, совпадающее с биением ее сердца, было ею самой, всей ею, а не только телом ее и не только духом.

Они одновременно почувствовали усталость – он от дороги, длившейся сутки, а она от сильного потрясения – и одновременно уснули прямо поверх одеяла. И проснулись тоже одновременно, или Антон проснулся раньше – Нэла видела во сне его взгляд, но, может, это не снилось ей, а просто он смотрел на нее спящую.

Лежа, он взялся за прутья железной кровати, несколько раз подтянулся, как на турнике, и предложил:

– Пошли погуляем?

Ему скучно было лежать просто так, без движения.

Спали всего несколько часов, и до рассвета, даже весеннего, было еще далеко. Луна ярко светила в окно на крыше, от этого света и проснулись, наверное.

– Пойдем, – кивнула Нэла.

В ночном городе ощущение сказки было таким явственным, что казалось, из соседнего дома сейчас выйдет то ли ведьма, то ли рыцарский дозор. Нэла непроизвольно взяла Антона за руку. Если бы он спросил, она постеснялась бы сказать, что боится ведьм и средневековых рыцарей, но он не спрашивал. Когда вышли из переулка на главную улицу – здесь витрины магазинов и кафе все-таки напоминали о настоящем времени, – глупая опаска прошла, и она его руку отпустила.

– Постой-ка, – сказал Антон.

Он достал из кармана куртки бумажный пакет, вынул из него обкусанный ломоть хлеба и затолкал в рот, пробормотав:

– Ижвини… Щас…

– Ты же с дороги не ел! – воскликнула Нэла. – И потом…

Что «потом», она не договорила – щеки вспыхнули от воспоминания о происходившем в мансарде, и хорошо, что ее смущение не было заметно в темноте.

– Да ладно. – Антон прожевал хлеб и махнул рукой. – Не умираю же.

– Совсем не ладно. Пойдем что-нибудь поищем.

– Не надо! – проговорил он быстро и сердито.

Но Нэла уже шла по улице, и ему пришлось пойти за ней следом.

Ночью город будто вымер, ни одно кафе не работало, ни один магазин. Наконец нашлось освещенное окошко в первом этаже, в окошке улыбчивый турок и горячий дёнер.

– Тебе с говядиной или с курицей? – Нэла обернулась к Антону. – Острый делать или не очень?

– Никакой не делать, – буркнул он.

– Почему? – удивилась она.

– Сыт, сказал же.

– Тебе должно быть стыдно меня стесняться, – сердито проговорила Нэла. – Близкие люди не считаются, кто кого накормил.

– Но и за чужой счет не жрут, – вздохнул он. И, заметив, как сверкнули ее глаза, поспешно уточнил: – В смысле, близкие не для того нужны, чтоб у них еду просить.

– Когда-нибудь ты будешь меня кормить в каждом придорожном трактире, – сказала она. – И я от этого стану толстая, как дёнер с курицей.

Антон посмотрел на нее молча и, ей показалось, испытующе, потом сказал:

– С мясом. Острый.

Он съел огромный дёнер в три укуса, подставляя ладонь, чтобы кусочки мяса и листья салата не падали из разрезанной лепешки на мостовую, слизнул соус с пальцев и спросил:

– Правда всегда будешь со мной есть?

– Правда, – со всей возможной серьезностью ответила Нэла.

И тут же рассмеялась, конечно.

Они выпили кофе из бумажных стаканчиков и пошли к городским воротам. Выходя из них, Антон приостановился.

– А это что там за черточки?

Как он разглядел в тусклом свете фонаря, непонятно, но черточки на стене у ворот действительно были. Подойдя поближе, Нэла прочитала, что это отметки, до которых в разные годы поднималась вода при разливе Рейна. Отметка трехсотлетней давности имелась тоже.