– Чего ж они так близко к реке город построили? – удивился Антон. – Глянь, какой уровень был – все дома в воде стояли. Хотя у них, конечно, места тут в Германии не избыток, особо не повыбираешь, где строиться.

Может, он был прав, может, какие-нибудь другие были причины для того, чтобы построить этот сказочный городок у самой реки; Нэла об этом не думала. Он взял ее за руку, на этот раз сам, она почувствовала, какие широкие у него пальцы. Ни с кем никогда она не ходила за руку, только в детстве, быть может; ощущение это было странным и сильным.

Из ворот вышли на платановую аллею.

– А что вон на том доме написано? – на этот раз заметила Нэла. – Пойдем посмотрим.

Несмотря на переполнявшее ее счастье, а может, как раз благодаря ему, ее любопытство только усилилось. Все чувства усилились, ну и любопытство тоже.

Дом, на котором она увидела мемориальную доску, стоял поодаль. Буквы тускло поблескивали в лунном свете.

– В этом доме начинается действие повести «Ася» великого русского поэта Тургенева, – сразу переводя на русский, вслух прочитала Нэла.

Ей вдруг показалось удивительным, просто невероятным, что именно здесь случилась та давняя бестолковая и драгоценная любовь, и на этом берегу влюбленный садился в лодку, чтобы плыть к Асе, и так же блестела тогда река под луной и вздрагивали листья платанов. Она боялась заплакать и поэтому засмеялась.

– Разве Тургенев поэт? – сказал Антон. – Писатель же вроде.

По его спокойному голосу было ясно, что для него эта надпись не значит ничего, и вряд ли он слышал про какую-то Асю, и даже кто такой Тургенев знает лишь приблизительно. Но он так успокаивающе и быстро сжал Нэлины пальцы, что она поняла: неважно, знает он про Асю или нет, но ее, Нэлино, волнение чувствует точно.

– И поэт тоже, – сказала она. – «Утро туманное, утро седое…»

Она пропела эти слова, и несильный ее голос сразу растворился в воздухе над рекой, как будто стал этим воздухом, в котором не было ни снега, ни печали, но все остальное было – и страстные речи, и взгляды, так жадно, так робко ловимые, и милого голоса звуки любимые; все было в этом воздухе и в быстром движении, которым Антон притянул Нэлу к себе.

– Ты же замерзла, – сказал он. – Почему оделась так легко?

– Я ведь не думала ночами гулять, – ответила она. – Ничего теплого с собой не взяла.

Он расстегнул, а потом застегнул молнию так, что Нэла оказалась внутри его куртки. Идти при этом стало невозможно, и они замерли посреди аллеи, как будто стали одним существом.

– Ты бы мне хоть что-нибудь про себя рассказал, – сказала Нэла. – Учишься ты?

– Приходится, – ответил он.

– Приходится?

– Ну а кто б меня иначе в Германии оставил? Язык на подготовительном учу.

– Получается?

– Деваться некуда.

Еще на корабле он рассказал, что живет в Нефтеюганске, что мать с отцом приехали туда, когда его старшему брату было три года, а он уже там и родился, что брат погиб на нефтяной вышке, отец спился и умер, а он так не хочет, потому и обрадовался, когда дядька, отцов брат, сказал, что после армии устроит его учиться в Германию. По пути в Гамбург настроение у него было совсем другое, чем сейчас, и невозможно было тогда представить, что он станет описывать свою жизнь такими словами, как «приходится» и «деваться некуда».

Прижатая к его груди курткой, Нэла смотрела Антону прямо в глаза. Наверное, от этого ее взгляд показался ему слишком испытующим.

– Характер у меня, понимаешь… – В его голосе мелькнули виноватые интонации. – Дядька говорит, из Романова все такие.

– Какие – такие?

– К спокойной жизни не подходящие. Страха у нас нет. Там же, в Задонщине этой, никто жить не хотел. Половцы, набеги – кому охота? Ну вот только такие, как я, и оставались.

Про степной городок Романов Нэла знала, пожалуй, уже больше, чем он. Про царский указ – что если кто церковь пограбит или у мужа жену уведет, то может идти в вотчину к боярину Романову и оттуда выдачи не будет, – она прочитала в первую же свою неделю в Бонне; в университетской библиотеке были книги об этом. Она тогда думала только об Антоне, ей казалось важным, даже главным все, о чем он упоминал лишь мельком, и она эти книги нашла.

– И что ты собираешься делать? – спросила Нэла.

– Нэл… – Антон замолчал, потом вдохнул и выпалил: – Выходи за меня, а? Ты не думай, – быстро добавил он, – я не сломаюсь. Всего добьюсь, все у тебя будет.

Он говорил такую ерунду, что Нэла рассердилась.

– Это все, что ты можешь мне сказать? – спросила она.

– А что еще?

Его взгляд стал растерянным.

– По-твоему, замуж выходят для того, чтобы все было?

– А…

Наверное, он хотел сказать «а для чего же?», но догадался, что это рассердит ее еще больше. Она завела руку себе за плечо и стала дергать язычок молнии. Антон расстегнул куртку, и она высвободилась из его объятий.

– Ты мне ни слова не сказал! – воскликнула Нэла. – Вообще ни единого человеческого слова!

Он молчал, глядя себе под ноги. Еще минута, и она побежала бы прочь по аллее. Но Антон наконец поднял глаза.

Насколько мало он умел выражать свои мысли словами, настолько много выражал его взгляд. Это было странно для Нэлы – слова значили для нее очень много, в них вмещался весь мир. И вдруг оказалось, что жизнь имеет какое-то другое выражение, непривычное для нее, но гораздо более сильное, чем она могла предположить. И более того она поняла: слова могут лгать, но то, что она видит сейчас в глазах Антона – сплошная и ясная правда.

Декорации, сделанные Олей Андреевой к антрепризному спектаклю, Нэле понравились, но сам спектакль оставил ее равнодушной. Он был поставлен по сценарию голливудской комедии, и поставлен изобретательно, но по сути являлся тем, что называется спектакль-аперитив, то есть сделан был для того, чтобы респектабельные люди могли приятно провести полтора часа перед ужином в респектабельном ресторане, не обременяя себя ни чрезмерными чувствами, ни излишними размышлениями. Нэла распознавала такое с первой же сцены, такие спектакли ставились в любой богатой столице, и Москва не оказалась исключением.

Но компания, в которую Оля зазвала ее после премьеры, не старалась выглядить респектабельной. Показной богемности тоже не наблюдалось – не было в этой компании странных типов маргинального вида, все улыбались открыто и доброжелательно, шутили остроумно, смеялись весело, одеты были дорого и неброско. У выхода из театра на Тверской после спектакля собрались, решая, куда пойти, человек семь, а потом, когда этот вопрос был решен, в ресторанчике на Рождественском бульваре людей оказалось уже побольше, потом стало поменьше, потому что кто-то ушел, потом снова побольше, потому что кто-то пришел. В общем, и эта переливчатая компания, и пестрый ресторанчик под названием «Раешник», и его посетители были такие же, как в Париже или в Берлине, или почти такие же.