– Я говорил вам, что вы меня интересуете.

Глаза его были полуприкрыты за стеклами очков, на меня он не смотрел. Я почувствовала ужас перед ним, перед собой. Я встала так быстро, что собака вскочила и неистово залаяла.

– Я ухожу, – сказала я, – мне невыносимо думать, что… что вы…

Я заикалась от гнева, от смущения. Юлиус благодушно махнул рукой.

– Успокойтесь, – сказал он, – все это случайности. Я заеду за вами в семь, как договорились.

Но я уже убежала. Большими шагами я пересекла проспект и влезла в машину вместе с собакой. И только когда поворачивала ключ зажигания, я вспомнила, что сижу в «его машине». Впрочем, это было уже неважно. Рискуя разбить эту драгоценную машину, я промчалась по проспекту, пересекла мост и добралась домой на предельной скорости. Я села на кровать, в висках у меня стучало, а пес положил мне голову на колени в знак симпатии. Я не знала, что с собой делать.

Через пять минут в дверь позвонил Юлиус. Он сел напротив меня и посмотрел в окно. А ведь если подумать, мы никогда не смотрели друг другу в лицо. Когда я вспоминала о нем, то всегда представляла его в профиль. У этого человека не было ни жестов, ни взглядов. И именно этот человек видел меня в заточении у Алана, видел в слезах в нью-йоркской гостинице, знал об увлечении пляжным пианистом, именно он хранил обо мне несколько ярких, даже мелодраматических воспоминаний, я же не знала о нем ничего или почти ничего. Только один раз он говорил мне о своих чувствах, да и то из глубины гамака, откуда видны были только его волосы. Силы были неравны.

– Я знаю, что вы предпочли бы побыть одна, – сказал Юлиус, – но я хочу вам кое-что объяснить.

Я не ответила. Я смотрела на него и в самом деле хотела, чтобы он ушел. Впервые я видела в нем врага. Смешно, конечно, но единственное, что меня заботило: не расскажет ли он Луи о пианисте? Я понимала, что это детская реакция, не имеющая никакой связи с данной ситуацией, но перестать думать об этом не могла. Разумеется, это был только случай, но я боялась, как бы Луи не подумал, что сам он тоже случай; я знала: он довольно неуравновешен и может так подумать.

– В сущности, – сказал Юлиус, – ведь это из-за пианиста вы сердитесь на меня, но видел вас тогда не я, а мадемуазель Баро. В конце концов, вы свободны.

– Вы это называете свободой?

– Я всегда вам это говорил, Жозе, и вы всегда делали что хотели. Тот факт, что мне интересны вы и ваша жизнь, – одно, а чувства, которые я могу испытывать к вам, – совсем другое. Вы думаете, что любите Луи, или действительно любите, – поправился он, взглянув на выражение моего лица, – я нахожу это вполне нормальным. Но вы не можете помешать мне думать о вас и каким-то образом о вас заботиться. Это право и долг друга.

Он говорил спокойным, уверенным тоном. И в самом деле, в чем, собственно, я могла его упрекнуть?

– В конце концов, – продолжал он, – когда я познакомился с вами, вам было плохо, и в дальнейшем я, кажется, всегда старался лишь помочь вам. Возможно, я сделал ошибку, открыто высказав вам в Нассау свои чувства, но я чувствовал себя таким усталым и одиноким, а кроме того, на следующий день я принес свои извинения.

Да, этот маленький могущественный человек действительно был совершенно одинок, а я, в своем недавно обретенном счастье, вела себя с претензией и жестокостью выскочки. Я не доверяла ему. А ведь я всегда считала недоверие постыдным чувством. Он все смотрел куда-то позади меня, и, повинуясь внезапному порыву, я встала и положила руку ему на рукав. В конце концов, он, может быть, любил меня, может быть, страдал, и ничего не мог с этим поделать.

– Юлиус, – сказала я, – я прошу у вас прощения, искренне прошу. Я очень признательна вам за все, что вы для меня сделали. Просто мне казалось, что за мной следят, что я в ловушке, и… А «Даймлер»? – спросила я вдруг.

– «Даймлер»? – переспросил Юлиус.

– «Даймлер» под моими окнами?

Он смотрел на меня в полном недоумении. Надо думать, в Париже есть и другие «Даймлеры», а я даже не знала, какого цвета тот, что видел Луи. И потом, я терпеть не могу подробности. Я предпочла остаться в рамках дружбы, привязанности, чем пускаться в изучение хитростей парижского сыска. В который уже раз, избегая узнать подлинное содержание происходящего, я ушла в заботу о форме.

– Не будем больше говорить об этом, – сказала я. – Хотите что-нибудь выпить?

Он улыбнулся.

– Да, и на этот раз чего-нибудь покрепче.

Он достал из кармана маленькую коробочку и вынул две таблетки.

– Вы продолжаете принимать все эти лекарства? – спросила я.

– Как и большинство городских жителей, – ответил он.

– Это транквилизатор? Вы представить себе не можете, до какой степени меня пугает эта привычка.

Это была правда. Я не понимала, как можно так упорствовать в стремлении сгладить и заглушить любые удары судьбы. Мне казалось, это похоже на непрерывное поражение – будто отгораживаешь себя занавесом от тревог, несчастий, скуки, и занавес этот – как белый флаг, как символ капитуляции, унизительной капитуляции без боя.

– Когда вы будете в моем возрасте, – сказал Юлиус улыбаясь, – вам тоже покажется невыносимым сдаваться на милость…

Он подыскивал слово.

– На милость самого себя, – сказала я с некоторой иронией.

Он закрыл глаза и кивнул в знак согласия, а мне больше не хотелось улыбаться. Быть может, настанет день, когда и мне решительно придется заткнуть глотку голодной стае моих желаний, крикливым птицам моих страхов и сожалений. Быть может, тогда и я смогу выносить себя только как черно-белый отпечаток без цвета и граней. Да-да, я буду кататься на велосипеде, не выходя из ванной, и глотать таблетки, чтобы усыпить чувства. Сильные ноги и бессильное сердце, умиротворенное лицо и мертвая душа. Я представила все это, не веря себе, потому что между мной и этим кошмаром был Луи. Так что я выпила виски с Юлиусом, и мы, смеясь, вспомнили бегство оскорбленной мадам Дебу.

– Кончится тем, что она вцепится мне в глотку, – весело сказала я. – Она страшно не любит, когда ей не воздают должного почтения.

Я и не представляла, как близка к истине.

Наступало лето. До июня осталось несколько дней. Люксембургский сад был приветлив, полон голосистой детворы, бойких игроков в шары и старушек, оживших с наступлением тепла. Мы с Луи сидели на скамейке. Нам нужно было серьезно поговорить. В самом деле, стоило нам остаться наедине, как его рука или моя инстинктивно тянулась к волосам или лицу другого, и такое блаженство охватывало нас, что хотелось чуть ли не мурлыкать, а все, что не относилось к проявлениям нежности, откладывалось на потом. Мы жили в счастливом молчании, обмениваясь незаконченными фразами, доверив подлинный диалог нашим телам. Однако в тот день Луи, видимо, решил поставить точки над «и».

– Я подумал, – сказал он. – Прежде всего, я должен тебе кое в чем признаться. Кроме благородного презрения, которое вызывает у меня высшее общество, я оставил Париж, потому что играл. Я картежник.