в победу. «Как мы смогли бы вынести войну без них? – вопрошал Асквит. – Исключая собственно бои с оружием в руках, едва ли найдется такая служба… где женщины не проявили бы себя наравне с мужчинами». Бывший премьер-министр объявил себя новообращенным адептом в борьбе за право голоса для женщин. По завершении военных действий многие политики согласились, что расширение избирательного права может стать «достойным признанием» их вклада в победу. В частных разговорах эти же люди излагали более прагматические соображения. Один либеральный пэр, полагая, что «обстановка после войны не может быть спокойной», опасался возобновления довоенных суфражистских волнений, «если мы откажемся даровать им право голоса». Закон об избирательном праве для женщин старше 30 лет, принятый в конце концов в 1918 году, означал победу как довоенных суфражисток, так и женщин, трудившихся во время войны.

Закон о народном представительстве предоставлял избирательное право более чем 8 миллионам британок, однако вряд ли можно счесть это достойной наградой за женский вклад в победу, что уж говорить об адекватном ответе на требования суфражистками полного избирательного равенства. Молодые женщины так и не получили права голосовать. А что до равенства с мужчинами, то гендерная пропасть благополучно сохранилась, поскольку это право распространили на всех мужчин старше 21 года и на военнослужащих старше 19 лет независимо от состояния. Женщина же старше 30 лет могла голосовать, только если она сама была главой домохозяйства или замужем за человеком, внесенным в местный реестр избирателей, владела собственностью или в качестве выпускницы в университетском избирательном участке. Расширение мужского избирательного права увеличило электорат на 5 миллионов человек и означало, что голоса женщин составляли всего 35 % от общего числа, несмотря на то что женщин было на 2 миллиона больше.

Закон о представительстве 1918 года задал тон всем послевоенным инициативам, касающимся женщин. Нововведения обещали заметные сдвиги вперед, но равенство так и оставалось недостижимым. Закон о запрете дисквалификации по половому признаку 1919 года и Закон о найме женщин, молодежи и детей 1920 года гарантировали, что женщин не будут увольнять просто потому, что они женщины; теперь они могли избираться в нижнюю палату парламента, поступать в университеты, становиться архитекторами и юристами. При этом им был закрыт доступ в Кембриджский университет и на Лондонскую фондовую биржу, а получение медицинских профессий строго ограничивалось.

Очень больно ударило по женскому движению увольнение 750 000 работниц тыловых фабрик: после этого процент занятых на производстве британок оказался меньше, чем до войны. Принятый в 1919 году Закон о восстановлении довоенной практики, по сути, снова превратил женщин в работников второго сорта – к большому облегчению преимущественно мужских профсоюзов, которые очень старались сохранить рабочие места для вернувшихся с фронта солдат. Равенство проповедовали многие левые – однако лишь для мужчин. Лейбористы по-прежнему оставались сугубо мужской партией, хотя фабричный труд перестал быть прерогативой мужского населения. Члены парламента от лейбористов хором с юнионистами и правой прессой обвиняли именно женщин во всплеске безработицы начала 1920-х годов. И мало кто вспоминал, что они «спасительницы нации».

* * *

В 1920-х годах нападки на женскую независимость продолжились. Законы, где женщины упоминались особо, имели выраженную тенденцию рассматривать их как жен и матерей и касались в основном материнства и вдовства. Запрет на брак, введенный для таких занятий, как государственная служба и преподавание, поставил многих женщин, во время войны занятых в этих сферах, перед выбором – работа или семья, причем им недвусмысленно намекали, что лучше избрать последнее.

Однако ветераны феминистского движения не дремали и защищали молодое поколение от подобной пропаганды. Британская писательница Ребекка Уэст объясняла своим младшим «сестрам»: «женщина, не понимающая, что в силу принадлежности к своему полу она живет в осажденном городе, просто дура, заслуживающая потерю всех привилегий (а она их непременно потеряет), завоеванных для нее более твердохарактерными сестрами». Под покровительством старой гвардии молодые женщины могли вести уверенный и независимый образ жизни, невзирая на гегемонию мужчин. Самоуверенность девушек этого десятилетия казалась современникам такой радикальной, что им дали особое прозвище: «флэпперы»[39]. В Викторианскую эпоху так называли несовершеннолетних проституток; в эдвардианской Англии термин применяли к девицам, обожавшим модные танцы. Послевоенная «флэппер» – это молодая, живая и сексуально раскрепощенная девушка. К началу 1920-х этот термин включал все вышеперечисленное и много больше: юность, пренебрежение к стереотипам, импульсивность, независимость, сексуальную неортодоксальность, гедонизм, самоуверенность, резвость, страсть к моде и подражание мужскому миру.

Мужчины средних лет произносили слово «флэппер» с интонацией сурового осуждения. Один доктор по имени Р. Мюррэй-Лесли в публичной лекции порицал «этот вид социальных бабочек… фривольных, безответственных, разнузданных, чуть не голых, джазующих “флэпперов”». Демография, однако, не помогала этой мужской критике: женщин теперь было больше, чем мужчин, особенно среди молодежи. Да и сам дух времени благоприятствовал флэпперам. В 1920-х годах молодежь стремилась залить алкоголем и затанцевать саднящие воспоминания о войне, а что до стариков, которые ввязались в эту мясорубку, то над ними насмехались, их игнорировали и критиковали. Молодые женщины гордо приняли новое прозвище и использовали его по отношению к себе и «сестрам».

Некоторая часть флэпперов происходила из низов среднего класса. Секретарши, официантки, журналистки, администраторы, учительницы и продавщицы усердно трудились днем и кутили по ночам. Многие из этих «карьеристок» вполне могли вести независимую от семьи жизнь. Их доходов редко хватало на отдельное от родителей жилье, но они настаивали хотя бы на отдельном ключе, чтобы самостоятельно возвращаться домой после «ночной гулянки». Однако взгляд писателей и журналистов 1920-х годов притягивали в основном эмансипе, происходящие из верхнего слоя среднего класса или высшего общества. Героиня романа Ивлина Во «Мерзкая плоть» (1930) Нина Блаунт, дочь состоятельного полковника, – прекрасный архетипичный пример. Когда ее спрашивают, не «возражает» ли она против соблазнения, она отвечает «да нет, это оченно даже приятно»[40]. Последовавший за этим диалогом сексуальный опыт, вероятно, оказался не слишком впечатляющим, если судить по сделанной позже Ниной ремарке: «Столько глупостей придумали об этой физической любви. По-моему, у зубного врача и то приятнее».

Секс был излюбленной темой разговоров среди флэпперов. «Мы говорим обо всем, – писала одна молодая дама в журнале Eve, – никакая эмоция и никакой опыт не кажутся нам невозможными или неприличными». Феминизм подпитывал и пробуждал подобное поведение. Феминистки 1920-х призывали сестер прибегать к контрацепции, чтобы избежать бесконечных родов, домашних обязанностей и нехватки средств. Контрацептивы также позволяли женщинам исследовать свое влечение, вкусы и потенциал удовольствия. Интеллектуалка Дора Рассел описывал секс как «вещь достойную, прекрасную и несущую женщинам наслаждение»: «даже без детей, даже вне брака», физическое удовольствие возможно для всех. Самой заметной фигурой этой пропагандистской кампании была Мэри Стоупс. Она основала в Лондоне клинику контроля рождаемости и распространяла знания о предохранении через свою книгу