По-видимому, человек, выживший в условиях, в которых выжить нельзя, становится более проницательным, чем остальные. Во всяком случае, баба Вера углядела на самолюбии хмурого, насупленного мальчишки целый набор неположенных ему по малолетству болезненных ран и сумела, не задев их, расшевелить и увлечь Митю.

Увлечь-то было не трудно – уж больно она и её друзья были необычными. И пришли они из необычной стороны. Они очень долго находились там, где, очищенные от всякой шелухи, добро и зло противостояли друг другу. Выжившие в этом противостоянии заметно отличались от других. Отличались простотой, доброжелательностью и жизнелюбием. Ни на один вопрос они не держали запасных вариантов ответов, чтобы, в случае чего, оправдаться, не запасались никакими «но», чтобы было легче поладить с совестью. Они разучились или никогда не умели идти на поводу и двигались туда, куда хотели, занимались тем, что считали важным. Их страх давно умер, они стали свободными, а потому – «другими», непонятными для окружающих.

Митя все эти их качества по отдельности не выделял и ни с чем не сравнивал, и по полочкам не раскладывал. Людей, да и всё остальное он воспринимал и оценивал с размаху, бегло и целиком.

А в бабе Вере не угасало стремление попытаться чей-нибудь ум взволновать сомнением, разворошить равнодушие. Она не была навязчива, но на правах старшей нет-нет, да и внедрялась в Митину жизнь. Время от времени Митя получал от неё, напечатанные на машинке, короткие рассказы-воспоминания бывших политзаключённых.

По определённым семейным датам, а то и без них, трубился сбор, и в комнатушке бабы Веры становилось тесно. Большую её часть занимали стол и диван. Справа от входа, вжавшись в угол, стоял застеклённый шкафчик, в котором хранилась вся посуда. К его стёклам крепились фотографии родственников и друзей бабы Веры. Под потолком, прикрывая лампочку, вместо люстры в сетке-авоське, зацепленной за крюк, покоилась простая стеклянная чаша матового плафона. Тень от авоськи покрывала стол и лица косыми ромбами. Сидя чуть ли не на коленях друг у друга, за столом плечо к плечу теснились бывшие эсеры, коммунисты, анархисты, а вместе с ними и те, кто никогда ни в каких партиях не состоял. Но все они прошли колымские, казахские и Бог весть, какие ещё лагеря и пересылки.

В коридоре, на кухне, в комнате оживлённые голоса бурлили маленькими кипяточками по двое-по трое. За столом разговор становился общим. Над остывшим чаем горячо обсуждались политические события, публикации в «Новом Мире», поступки и слова известных людей. Муж бабы Веры, Пётр Рафаилович, редко вставлял слово-другое. Откинувшись на спинку стула, он слушал. Одной рукой он весь вечер катал по скатерти хлебные шарики. Может быть, он понимал больше и вникал глубже или у него внутри саднило прошлое, ныла душа по потерянным в неволе годам. Этот человек тоже занимал Митино внимание.

Иногда среди гостей бабы Веры оказывался писатель. Он читал свой рассказ или отрывок из повести, ещё не видавшей печатного станка. Потом все обсуждали, хвалили, сравнивали с предыдущими сочинениями автора. Митя себя чувствовал неловко – он не знал этих имён, не держал в руках этих книг. А если человека, привлекавшего общее внимание, не случалось, то начинались воспоминания о «тех» временах, о лагерях. Митя уже хорошо знал, кто такие «вертухаи», «ЧМО», «стукачи», «доходяги». Он быстро ухватил и запомнил лагерные фразы и понимал что за ними кроется: «шаг влево, шаг вправо…», «сахар, масло, белый хлеб», «десять лет без права переписки» и много чего ещё. Затем беседа опять перетекала на сегодняшние события. И ни разу Митя здесь не слышал речи о том, кто-что-где купил и сколько оно стоило. Интересы людей, собравшихся за этим столом, находились совсем в другом месте. Каждый из них в молодые годы молился своему богу, свою идею считал самой истинной, готов был стоять за неё до смерти. Но поутихли страсти, остались в прошлом непримиримые споры о том, на чьей стороне правда. Сейчас лишь слабые отголоски древних схваток нет-нет, да и обнаруживали себя вполне миролюбивым полунамёком. Так, в почти угасшем костре, среди багровых головешек, вдруг что-то щёлкнет, на секунду колыхнётся ленивый завиток бледного синеватого пламени и снова спрячется в засыпающих угольях.

Свою идею баба Вера никому не навязывала, но с воодушевлением и с блеском в глазах, рассказывая о подвигах своих соратников, расцвечивала их лаковыми красками романтики. Баба Вера и её муж с молодых лет оставались убеждёнными анархистами. Пётр Рафаилович до революции занимался, как не раз было в этой компании упомянуто, «экспроприацией денежных сумм» для своего движения, организовывал убийства градоначальников и работников охранных отделений. Апофеозом его биографии стала девятилетняя каторга. А бабушка Вера помогала мужу. При упоминании о мрачных делах боевиков-анархистов в ней загоралась гордость, и её бледные щёки розовели… В её рассказах изобиловали удаль, находчивость и смелость. Ой, как они напоминали байки блатных в укромном закутке тупика! Цели, само собой, разные, а методы и суть те же: застать врасплох, напасть сзади, убить из-за угла, чтобы напугать и навязать свою волю, свои правила. Блатные примитивны и поэтому понятны, а как понять бабу Веру и Петра Рафаиловича? Понятны их сегодняшние желания быть услышанными. А что ими двигало в молодости?

За столом умели рассказывать, умели и слушать. И бабу Веру слушали, не прерывая, как её единоверцы, так и бывшие противники. Жажда справедливости, стремление во весь голос прокричать правду о том, что они пережили, объединяла этих пожилых людей. Баба Вера всё время подводила к тому, что тихая и мирная жизнь, работа с её окладами и должностями – несущественны. Куда важней высокие идеалы, неустанная борьба, яркие, громоподобные поступки и, в конечном счёте, всё то же справедливо-счастливое будущее. С той лишь разницей, что справедливо-счастливым оно будет в понимании бабы Веры и её соратников, а не нынешних властей. Ведь именно баба Вера и Пётр Рафаилович лучше других знали, какая должна наступить жизнь. Ради неё они в прежние годы убивали людей. Позже их самих убивали и сажали за решётку те, кто считал, что обладает ещё более правильными представлениями о будущем.

Высокие устремления бабы Веры не находили отклика в душе Мити. Тем не менее, о часах, проведённых в её доме, он не жалел. Необычным был этот дом, и вещи там говорились необычные. Здесь Митя впервые узнал, что одни и те же факты могут трактоваться по-разному, что на прошлое и настоящее могут существовать разные, даже отличные от пропечатанных в учебниках и газетах, взгляды. Оказалось, что самое очевидное можно критиковать и обсуждать. И на всё-провсё можно иметь своё собственное мнение. Сперва такое представлялось диким и чуть ли ни неприличным. Не мог он это принять. Куда проще – в газете написали, по радио сказали, и все так думают… или должны так думать… Нет, когда одна точка зрения, – это проще. В Митиной голове скопилась мешанина из того, чему его учили в школе, что он читал, что где-то слышал, с чем легкомысленно соглашался, не давая себе труда обдумать и понять. Пересматривать давно подсунутые ему убеждения, менять их он просто был не готов. Под ним и так рассыпалось то, что он полагал незыблемым. Он после этого ещё в себя не пришёл и боялся шагнуть с тверди, надёжность которой гарантировалась целым государством, на хрупкий и неустойчивый кораблик под командой интересных, но немного странных людей. Из-за одного этого критика устоявшегося в Митиных мозгах вызывала в нём раздражение и протест. Единственное, с чем он был безоговорочно согласен с людьми, называвшими себя политкаторжанами, так это с брезгливым отношением к доносчикам, стукачам. Своих не выдают – он помнил хорошо.