и стамбульское, и шарф из органзы, чтобы добавить загадочности. И глаза. Она жадно подвела их черным, от чего в ее образе проявился опасный героиновый шик. Все это зря.

Молодой гитарист передал ей через друзей, что быть не сможет. Уехал в Крым – она не знала с кем, да и не были они так уж близки, чтобы он ей докладывал. Так, пару раз целовались, может быть, еще что-то было короткое и неприличное, но никаких обещаний друг другу они не давали.

Подруга Ольги – та самая, которая тогда вышла замуж (и, кстати, до сих пор не развелась, бывает же) – сказала сразу:

– Оля, знаешь, как понять, что можно встречаться с музыкантом?

– Как?

– Очень просто: если он умер – можно.

Ольга тогда засмеялась, но это не помогло.

Она лежала на палубе лицом в небо и загадывала желание, не переставая, повторяла и повторяла про себя скороговоркой одно и то же – всякий раз, когда они проплывали под мостами – вот бы он полюбил меня, вот бы он меня полюбил.

С мужем вышло иначе. Он никуда не пропадал. Страдать не пришлось, выпрашивать под мостами тоже. Все как-то сразу сложилось. Он был чуть старше, крепкий, уверенный в себе, никакой ерунды вроде музыки, никакого ветра в голове – ни самума, ни боры. Пришел, обнял, взял. Ольгу это покорило. Не то чтобы она была без ума влюблена – нет, но так больше и не хотелось. Он нравился ей, ничто в нем не вызывало протеста, и она подумала, что выйти за него – хорошая мысль.

Спустя десять лет брака муж Сережа начал ей изменять. То есть спустя десять лет брака она это вдруг обнаружила. Сережа пропадал в своей фирме, не хотел второго ребенка, под любым предлогом уезжал – то в командировки, то на рыбалку с ребятами. Ольга делала карьеру, строила свою маленькую империю и совершенно упустила, когда Сережа перестал быть удобным, приятным и близким и стал тем, кого отправляют спать на диван в гостиную.

Когда Ольга уехала на полгода в Питер, он и вовсе отвязал коней. Веня рассказывал матери о папиной любовнице, о том, что Сережа иногда даже берет ее с ними ужинать в ресторан, ничего уже не стесняясь.

Вернувшись, Ольга попросила Сережу куда-нибудь переехать, допустим, на время, чтобы можно было обо всем этом подумать. Сережа клялся, что больше не повторится, что ему было очень тяжело эти полгода без нее, что спасался как мог. Ольга пустила, но не поверила. Она подумала, что Вене нужен отец, что и ей, наверное, иногда кто-то нужен, ну не с личным же водителем обсуждать оперу? И не с водителем туда, например, ходить.

Сама же она – специально или случайно – скоро влюбилась в Андрюшу, Сережиного друга детства. Андрюша пришел на Сережин день рождения, был очень весел – всех подкалывал, задирал, делал пошлые комплименты. Ольга сначала поморщилась, но сама не заметила, как повело.

Прощаясь, он обнял ее и шепнул в самое ухо: «Ты такая охуенная баба, Оля, прости, если не сдержусь».

И, конечно же, не сдержался. На следующий же день приехал к ней на работу и от входа эсэмэску отправил: «Спускайся».

А в оперу Ольга с Марьяной пошла. И на кораблике кататься тоже.

Была по-московски белая ночь, Москва-река сияла в шанхайских отблесках от фонарей, вывесок и гирлянд, утопала в отраженном свете жилых комплексов на набережной, немела от смеха, музыки и гудков машин. Они сидели с Марьяной в пледах на открытой палубе, курили и смеялись, как все.

У Ольги в руке был запотевший бокал с белым, у Марьяны коктейль в массивном стакане.

И Ольга вдруг почувствовала себя совершенно свободной, легкой и красивой, как можешь себя чувствовать только тогда, когда точно знаешь, что необходим.

А Марьяна думала: «Вот бы она полюбила меня» – под каждым мостом, особенно под метромостом, потому что нужно, чтобы проехал поезд, иначе и не сработает.

И – что еще остается? – смеялась.

23. Богомол

– Пять вещей, которые делают вас счастливой? – спрашивает Марьяну самая красивая психотерапевт. Сегодня она в черном платье, на груди – крупное серебро.

– Музыка, грязь, вода, люди, письма, – отвечает Марьяна через запятую.

– Грязь – интересное понятие. Многозначное, – говорит Валерия и щелкает пальцами. – Так, так.

– Я десять лет хотела попасть на один музыкальный фестиваль, – говорит Марьяна. – И не то чтобы не могла. Просто было еще не время. Понимаете?

– Понимаю, – кивает Валерия.

– Когда я туда наконец приехала, был дождь, музыка, люди и очень грязно – дерьмо по колено, – продолжает она. – И я была дико счастлива. Почти как тогда, когда отец взял меня с собой искать алкиноя.

– Кого?

– Это такая черная бабочка с хвостами.

Однажды утром Грегор Замза у себя в постели превратился в страшное насекомое, а отец Марьяны – в одержимого. Однажды он увидел у одного коллекционера бабочку алкиноя и заболел ею. Он мог ее купить, но она нужна была ему живой.

– Он узнал, что алкинои водятся в Уссурийске, это где-то под Владивостоком – на краю земли. Мама не хотела отпускать меня, но я ее уломала. Мы поехали. Все две недели, которые мы там провели, дождь лил без перерыва, только что прошел тайфун, и мы ничего не нашли. В один из дней мужик на помятом «уазике» отвез нас по щербатой дороге к заливу. Сто километров до Владивостока и дальше – до Шаморы.

В машине, похожей на хлебный кирпич, воняло бензином. Они вышли в набухший песок, после долгой и тряской дороги Марьяну мутило, вокруг все было затянуто серым и влажным туманом. Где-то там, внизу, под ногами прерывисто дышало море. Марьяна побежала туда, чувствуя, как с каждым шагом становится легче. Наконец подошла вплотную, и волна накатила на ее ботинки, оставив песочный след.

Внук Посейдона, царь мореходов феаков Алкиной радушно принял Одиссея, потерпевшего перед тем кораблекрушение на острове Калипсо. Он устроил в честь гостя пир, на котором Одиссей рассказал о своих скитаниях. Алкиной одарил гостя богатыми дарами и, выслушав историю его странствий, отправил на прекрасном корабле домой, на Итаку, за что поплатился. Посейдон так рассердился на феаков за помощь ненавистному ему Одиссею, что ударил по кораблю возвращавшихся на Схерию феаков ладонью и превратил его вместе с командой в камень.

– Иди сюда, – позвала Марьяна отца.

Но волны шумели, проглатывая ее голос. Она махнула