что угодно, лишь бы не сесть в мой отплывающий в будущее корабль?

В детстве Марьяна часто играла с отцом в Ноев ковчег. Обычно она садилась рядом с его рабочим столом, а он спрашивал:

– Ну что? Кого возьмем с собой на ковчег?

– Лошадку.

– И лошадку.

– Кошку.

– И кошку.

– Кенгуру.

– Хорошо.

– Мышку. Собачку. Хомячка Чипа. Рыбу-меч. Гориллу. Коалу.

– И, конечно же, алкиноя?

– Куда ж без него.

Продолжать можно было бесконечно. Они перебирали и перебирали всех возможных животных, а когда те заканчивались, доставали Красную книгу, и Марьяна наугад открывала ее, чтобы добавить на борт очередного пассажира.

Куда плыл этот корабль?

Они это никогда не обсуждали. После того как перечислять становилось скучно, отец предлагал Марьяне этот ковчег нарисовать, и та долго пыталась вместить на палубу альбомного листа сто сорок наименований живых существ. Как выглядят некоторые из них, ей было неведомо, поэтому она рисовала их так, как представляла: подковонос Мегели был у нее красным и длинным, как крокодил, на носу – подкова, остроухая ночница – черной птицей с ушами, как у добермана, а тарбаган – фиолетовым слоном с полосками.

Эту часть игры отец обожал: он рассматривал рисунок, спрашивал: а это кто? А это кто? И хохотал: вот же не повезло сурку! Вот же досталось мыши!

Он и сам знал не всех животных, но с Красной книгой был хорошо знаком. Иногда он выписывал их названия в свой блокнот – то ли чтобы запомнить, то ли чтобы прочесть о них подробнее.

Что же касалось насекомых, Марьяна переняла отцовскую страсть: она могла часами сидеть с лупой над картонной коробкой из-под маминых туфель для театра, внутри которой копошились муравьи или бодались два жука-пожарника, а свои наблюдения записывала в тетрадь. Она играла в «ученого», надевала белую мамину сорочку и писала в своем дневнике:

«Утро. Жук вышел на тропу войны.

Далее. Жук столкнулся с препятствием.

Далее. Жук пошел в атаку.

Далее. От обеда жук отказался.

Далее. Жук совершил попытку сбежать, но перевернулся».

Отец с серьезным лицом читал эти наблюдения, кивал, сверялся с происходящим в коробке, говорил:

– Ну да, Рысь, отлично. Надо бы еще поисследовать.

Однажды они отправились в экспедицию – наблюдать за исчезающей степной дыбкой, кривоногим кузнечиком, похожим на экскаватор. И ей на футболку прыгнул какой-то чужой – черный, с огромными усами и крыльями, он был похож одновременно на таракана и рогатого жука.

– Сними, папа, сними его! – верещала Марьяна.

Отец достал фотоаппарат:

– Снимаю! Снимаю!

Они смеялись до слез, жук улетел.

Потом ночевали в палатке.

25. Амфитеатр

Валерия всматривалась в экран.

– Где это вы? В палатке?

Марьяна засмеялась:

– Это я в кафе. На веранде.

Она сидела под навесом, закутавшись в любезно предоставленный официантом плед. Сразу за навесом плотной стеной стоял дождь, он лил так отчаянно, что не было видно вывесок на соседнем доме. Перед Марьяной стояла чашка кофе, белая и хрупкая, почти как слоновая кость, с высохшим следом на ободке, обветренный круассан и бокал мартини.

Она много раз обещала себе не пить в обед, но перед таким разговором стоило выпить. Ей нравилась Валерия и нравилось, что та ее слушает как безумное радио – всегда в ожидании сумасшедшего поворота. Ей нравилось поражать ее воображение, так она казалась себе особенной.

– Расскажите, что произошло в тот день?

– В какой из дней?

– Вы мне скажите. Вы как-то обмолвились, что с Ольгой все было более-менее в рамках, пока вы не встретились с ней в последней поездке.

– А, да.

Марьяна глотнула мартини, и Валерия тут же воткнулась в экран:

– Вы что это, выпиваете днем?

– Осуждаете? – спросила Марьяна, в очередной раз довольная своей уникальностью.

– Нисколько. Вы взрослая.

Опять эта «взрослая». Имаго. Валерия так часто напоминала Марьяне, что она взрослая, как будто Марьяна никак не могла взять это в толк.

– Это было на следующий день после похорон отца. Мне было плохо, я попросила Ольгу о встрече. Сами похороны я помню смутно: толпа каких-то его коллег, нелепые речи у гроба, он сам – ни на кого не похожий, особенно на себя. Я смотрела и думала только о том, что ему нацепили галстук – еще такой яркий, красный, аляповатый, а он никогда галстуков не носил, вообще ненавидел их. Погода – насмешкой – стояла отличная. Солнце сияло, птицы пели, это было нелепо. Я проводила мать на вокзале, пошла в отель, по пути позвонила Ольге. Была готова к тому, что она откажется – придумает какой-нибудь повод.

– Душ Шарко, ангина, война?

– Типа того. Но она пришла. Мы договорились встретиться в музее, ну то есть это она сказала: пойдем в музей, просто чтобы отвлечься. Мне было приятно, что она взяла это в свои руки – я тогда ничего не могла придумать.

Официант пришел и поинтересовался, нужно ли повторить. Нужно: махнула рукой Марьяна и продолжила:

– В этом музее необычно: все залы расположены вокруг одной вавилонской лестницы, а сама эта лестница – как бы гигантский амфитеатр.

Официант притащил еще один бокал, и Марьяна нырнула в него пальцами, чтобы достать оливку.

– Я была очень красивой и очень живой. Она как будто вернула меня в жизнь – уже тем, что согласилась прийти.

– Не сомневаюсь.

Валерия улыбалась, показалось, что снисходительно, но это было не важно.

– Она приехала за полчаса до меня – случайно, просто раньше освободилась со встречи, сказала, что будет ждать меня внутри. От метро я бежала почти бегом, вошла и увидела ее: она сидела одна в абсолютно пустом амфитеатре. Это было так красиво! Она не читала книжку, не листала журнал, не смотрела в телефон. Она просто меня ждала.

Марьяне отчаянно захотелось заплакать, но она задержала дыхание, а потом запила слезы, как горькую таблетку, глотком мартини, откинув голову назад.

Валерия сделала вид, что не заметила.

– И что потом?

– Я ее обняла. Я так давно ее не видела, хотелось обнять. Ну это было еще нормально. Дружески.

Марьяна засмеялась, но ее смех тут же смыло дождем. Валерии показалось, что она под душем.

– Хотя кого я обманываю. Она засмеялась, что я вся мокрая, и вытерла капли ладонью с моей щеки, потому что на улице поливало – ну вот как сейчас у меня, – Марьяна повернула камеру, и Валерия почувствовала, как мокрые струи летят за шиворот.

– Она стояла совсем рядом, почти вплотную, и я не нарочно, правда, инстинктивно, поцеловала ее, просто потому что она почти касалась щекой моей