наша красавица поклоняется зеленому змию? Впрочем, в этом не было бы ничего странного: пьют тут все, кто может и не может, начиная от начальника лагеря Ногтева и кончая последней уголовной шестеркой. По здешней жизни только беспробудное пьянство способно сохранить человека от морального распада. Ну, или нечеловеческая сила воли, какая есть у духовного сословия.

– Вам что здесь нужно? – спросила она напрямик.

– Мы много лет были дружны с графиней, – отвечал Нестор Васильевич. – До тех пор, пока я… Ну, словом, пока я, как здесь говорят, не сменил масть.

– Масть, вы, может быть, и сменили, а природу свою изменить все равно не в силах, – тон ее был суров. – Хотя артист вы хороший, не спорю.

– Вам понравилось? – спросил он. – Если хотите, могу вам устроить билет на очередную премьеру.

Она усмехнулась. Никаких билетов ей не надо, она сама в состоянии купить любой билет. Пусть лучше ответит, что он тут делает. И не надо сказок про старую дружбу. То есть, конечно, может он и дружил с графиней, но здесь вовсе не поэтому.

– А почему? – зелено-карие глаза Загорского сейчас казались голубыми – столько в них было невинного простодушия.

Почему – это пусть он сам скажет. Если, конечно, не хочет, чтобы она отправила его на Секирную гору.

– Во-первых, отправить меня на Секирку – не в вашей власти, – отвечал он. – Во-вторых, я только что оттуда.

– А в третьих? – она глядела на него насмешливо.

– В-третьих, графиня говорила, что вы ее подруга.

Мария Николаевна сверкнула своими серыми глазами и процедила сквозь зубы, что об ее отношениях с графиней она знает сама. А вот что нужно ему? Загорский, поколебавшись, ответил вопросом на вопрос: не обращалась ли к ней графиня с какими-нибудь просьбами?

Она засмеялась: ах, вот оно что! Так это для него старалась графиня! Это ему нужно было найти… как его там… Алсуфьева?

Нестор Васильевич стоял и молча смотрел на эту странную яростную женщину. Как любопытно устроен человек. Еще пару минут назад она казалась ему почти симпатичной, а теперь, после короткой пикировки, он смотреть на нее не мог без отвращения. Фурия, настоящая фурия…

– Прошу простить за беспокойство, – сказал он холодно. – Если вы не верите в дружбу, любовь, и другие человеческие чувства, нам трудно будет найти общий язык. Прощайте!

И Загорский двинулся к выходу. Он уже раскрыл дверь, когда сзади раздалось негромкое.

– Постойте…

Он остановился, но головы не повернул.

– Я не знаю, зачем вам это нужно, – проговорила Мария Николаевна. – Может быть, этот Алсуфьев – ваш незаконнорожденный сын. Может, еще зачем-то. Но я скажу вам в память о моей подруге графине К. Ваш Алсуфьев приписан ко второй роте.

– Спасибо, – сказал Загорский после паузы и вышел вон.

Вот ведь гадина! Формально она ему помогла, но при этом ухитрилась в паре предложений приписать ему бастарда и похоронить живую еще графиню. «В память о моей подруге!» Вот же она, твоя подруга, она жива еще, дышит, хоть и парализована… Может быть даже, все понимает, а ты ее хоронишь! Каким бесстыдством надо обладать, какой бесчеловечной наглостью. Что могло быть у них общего – у кроткой графини и у этой дамы полусвета?!

Ладно, плюнуть и забыть. В конце концов, смысл слов важнее тона, которым они сказаны. Но почему же Алсуфьев оказался в роте, куда обычно отправляли разного рода ремесленников, он ведь каэр? Может быть, парень оказался рукастый и умеет делать что-то особенное? Как бы там ни было, теперь ясно, куда идти и ясно, почему Загорский его не сразу нашел. Вторая рота не ходит на общие работы, занимается только внутренними. Может быть даже, что Алсуфьев видел Нестора Васильевича на сцене, но не узнал. Когда они виделись в последний раз, тот был еще ребенком, да и сам Загорский с той поры не помолодел. Словом, теперь осталось добраться до Алсуфьева и придумать план побега. Но до этого обязательно нужно увидеть Рудого.

То, что встреченный им сегодня заключенный был именно Владимир Владимирович Рудый, Загорский уже не сомневался. Вопрос только в том, как все-таки ему удалось выжить после красноармейской пули? Ничего, скоро он сам все расскажет.

Глава девятая. Разговор с дьяволом

Владимир Владимирович Рудый кружил неподалеку от самолетного ангара, стараясь охватить взглядом как можно большее пространство. Он не сомневался, что Загорский ему не поверил и что вскорости заявится сюда, чтобы убедиться в том, что он не обознался. Нестор Васильевич и правда не обознался, хотя обознаться было легче легкого – от бравого подполковника осталось одно воспоминание. Ни усов, ни победительного вида, вообще ничего. Теперь он не вышагивал гвардейским шагом, а хромал – ноги ему перебили уголовники на пересыльном пункте.

Надо было обнаружить Загорского раньше, чем его заметит охрана ангара. Стрелки здесь суровые, порядок блюдут строго. При появлении постороннего могут просто пальнуть без предупреждения – с них станется.

Не совсем ясно, было почему Рудый сделал вид, что с Загорским они не знакомы. Впрочем, объяснить это было проще простого. Так случилось, что ОГПУ взяло Рудого не на поле боя, а, так сказать, частным образом, во время облавы. Он выдал себя за другого. Понятно, что за крестьянина или рабочего выдать он себя не мог, но сошел за мелкого чиновника. На всякий случай его судили и, как многих невинных людей, отправили на Соловки.

Как ни странно, это был не худший вариант. Рудый перед советской властью имел такое количество грехов, что хватило бы на пять расстрелов. А умирать авиатор еще не был готов, ему еще хотелось пожить немного. В далекой Африке ждала его жена-квартеронка Мари, Машенька. Вот потому-то он и выдал себя за Силина, надеясь рано или поздно вырваться на волю – неважно, отсидев ли свое или попросту сбежав от чекистов.

Но судьба внесла в его планы свои коррективы. В Кемперпункте Рудый повздорил со шпаной. Трудно его в этом обвинять: не привык бравый подполковник стелиться перед уголовниками. Он дрался как лев и даже расквасил двоим носы, а одному выбил зуб.

Но врагов было слишком много. В конце концов его так отделали, что неделю он находился между жизнью и смертью. Несмотря на это, Рудый все-таки пришел в себя, однако так и остался хромцом…

На лагерь спустились косые синие сумерки, а Загорский все не шел. Неужели поверил, что Рудый – это не Рудый? На Загорского не похоже, однако же лагерь и не таких людей ломал – и нюх начисто отбивал, и последнюю совесть. Что ж, коли так, значит, так тому и быть. Хоть и любопытно было Рудому поговорить с Загорским, но ничего, кроме беспокойства, не ждал он от этого разговора. Так что пусть уж лучше каждый живет как привык, своим, так сказать, уставом.

За этими мыслями тьма сменила сумерки и плотно окутала Соловецкий монастырь. Что ж, видно, пора домой, спать.

– Добрый вечер, дорогой Владимир Владимирович!

Рудый чуть не подпрыгнул от неожиданности. Повернулся назад, увидел темную фигуру в двух шагах от себя. Лица было не разглядеть, но голос этот он узнал бы из тысячи.

– Приветствую, Нестор Васильевич!

Они коротко обнялись. Тьма надежно укрыла их от чужих глаз и можно было не беречься больше.

– Живы, значит, – сказал Загорский, улыбаясь. – Своими глазами видел, как вам в шею пуля попала, а вы опять живы.

Рудый грустно покачал головой: жив, да не совсем. Владимира Владимировича Рудого нет больше, есть только Андрей Андреевич Силин. И он вкратце рассказал свою историю с того момента, как был арестован ОГПУ.

– Понимаю, – кивнул Загорский. – Я и сам тут под псевдонимом. Я теперь не Загорский, а Василий Иванович Громов, шулер и фармазон.

Рудый усмехнулся невесело: он-то сам так масть и не поменял – как был белым контриком, так им и остался. Правда, начальство об этом ничего не знает, думает, он простой кустарь, механик-любитель. А иначе никогда бы не доверило ему такой ответственный пост, как обслуживание аэроплана.

– Что за аэроплан у вас и зачем он тут? – деловито поинтересовался Нестор Васильевич.