class="p1">Рудый только рукой махнул: простая авие́тка[27] – машина старая, двухместная, системы «летающий гроб». Здешний пилот из чекистов по-другому ее и не зовет. Говорит, его бы воля, он бы эту авиетку сбросил прямо на голову тому, кто ее изобрел. Впрочем, Рудый и не такое видел на своем веку. Никакой серьезной опасности авиетка не представляет, главное – не летать на ней.

Загорский засмеялся, но, внезапно оборвав смех, спросил, точно ли дело обстоит так плохо? Рудый отвечал уклончиво, сказал, что сам он на здешнем аэроплане не летает, но по мере сил старается держать машину в форме. Мало ли – побегут заключенные, начальство тут же поднимет авиетку в воздух – и каюк бегунам, везде их настигнут и выследят.

– Вот даже как? – удивился Загорский. – А у вас, подполковник, не появлялось мысли сесть на ваш этот летающий гроб да и улететь отсюда к чертовой матери?

Подполковник хмуро покачал головой. Мысль, конечно, появлялась, да только от мысли до дела – дистанция огромного размера. Эта модель для управления требует ног, а у него ноги сломаны и не работают так, как нужно. Но даже не это главное. После того, как он на своем аэроплане упал и только чудом выжил, он, как бы это помягче выразиться, потерял кураж.

– То есть боитесь подниматься в воздух?

– Боюсь, – поморщился Рудый. – А если пилот боится машины – дело совсем плохо. То есть взлететь-то он еще как-то сможет, а сесть – вряд ли. В небе, конечно, не останется, а просто со всей силы гакнется вниз. И тут уж, как говорится, только со святыми упокой.

– Н-да, – сказал Загорский грустно, – это очень жаль. Когда я узнал, что в лагере есть аэроплан, да еще и вы в придачу, размечтался улететь отсюда куда подальше. А оно вон как повернулось…

– Сожалею, – печально отвечал подполковник. – Как говорит мой знакомый поп из шестой роты, против рожна не попрешь.

– С другой стороны, – заметил Загорский, – авиетка ваша – двухместная. А я собирался бежать отсюда не один. Так что все равно бы никуда мы не улетели.

Рудый покачал головой. Это бы еще ничего, в крайнем случае пассажиры могли бы на коленях друг у друга посидеть. Плохо, что пилотировать аэроплан он, Рудый, не способен.

С минуту оба молчали. Потом Загорский прищурил глаз и посмотрел на Рудого.

– Скажите, Владимир Владимирович, а вы с вашим этим чекистом-авиатором дружны?

Рудый отвечал, что это не он с чекистом, а чекист с ним дружен. Потому что от него, Рудого, зависит жизнь чекистская. Так что он к подполковнику всячески подлизывается и улещивает его. Нестор Васильевич довольно покивал головой: это прекрасно, это наверняка можно как-то использовать.

– Как же это используешь? – усмехнулся подполковник. – Думаете, чекист из симпатии ко мне поможет вам сбежать?

– Ну, не то, чтобы из симпатии, – отвечал Загорский. – Но вот если к виску его будет приставлен пистолет, так он наверняка станет сговорчивее. Или нет? Или он из железа сделан?

Рудый махнул рукой: какое там железо, обычное большевистское дерьмо. Вот только проделать такую штуку будет очень нелегко. Даже если удастся захватить пилота врасплох, это только полдела. Надо будет вывести аэроплан из ангара, а он очень хорошо охраняется и днем, и ночью.

– Ничего, что-нибудь придумаем, – сказал Загорский. – Время у нас есть…

Однако, вопреки убеждению Нестора Васильевич, времени у них не было. На следующий день после спектакля его ждал на улице Яшка-Цыган. Даже в темноте чувствовалось, насколько он был мрачен.

– Что случилось? – спросил Нестор Васильевич.

– Пичугу замочили, – коротко отвечал Цыган.

Болезненная судорога пробежала по лицу Загорского. Пичуга был человек непутевый и незлой, хоть и уголовник, и Нестор Васильевич с самого начала испытывал к нему что-то вроде симпатии. А неделя совместной жизни и работы и вовсе подружила их. И вот несчастный шпаненок лежал сейчас, коченея, в лагерном морге.

– Как это вышло? – Загорский почти справился с собой, но голос у него дрогнул.

– По глупости, – буркнул Яшка.

Из дальнейших его слов выяснилось следующее. Три товарища Нестора Васильевича, узнав, что в лазарет он так и не лег, решили все-таки по возможности за ним присматривать. Днем они этого делать не могли, потому что работали, но днем опасность для Загорского была минимальная – вряд ли кто-то решился бы напасть на него посреди бела дня. Зато уж по вечерам они все-таки назначили дежурство – так, чтобы один из них незаметно сопровождал Загорского до самого отбоя.

Вчера была очередь Пичуги. Вечером он что-то подзадержался, они даже беспокоиться начали. И вот, когда стало уже совсем темно и прозвонили отбой, Пичуга все-таки появился в роте. Вот только был он без вечной своей буденновки, весь окровавленный, с глубокой раной в спине – и не шел, а полз. Дополз до собора и испустил дух на руках у Камыша и Цыгана. Кто его порезал, так и не сказал – видимо, сам не знал. Скорее всего, на ножи его поставил тот самый урка, которого он недавно выследил, когда тот шпионил за Громовым. Пока Пичуга присматривал за Василием Ивановичем, мокрушник выследил самого Пичугу и прирезал его под покровом темноты.

Нестор Васильевич скрипнул зубами.

– Выходит, это я виноват, – сказал он чуть слышно.

Все виноваты, хмуро отвечал Яшка. Главное дело, неясно, как теперь быть. Похоже, мокрушник этот не отстанет, пока его не поймаешь. А как его ловить, если он ловчее черта и движется как привидение, незаметно и неслышно?

– Ладно, – сказал Нестор Васильевич, не глядя на Яшку, – мы вот как сделаем. Вы больше за мной не смотрите и не охраняйте меня. А я что-нибудь придумаю сам. Ты понял меня, Цыган?

– Понял, понял, – угрюмо буркнул Яшка.

– А вот если понял, то передай это же Камышу. Я это серьезно, мне новые трупы не нужны. И поговорите с братвой, чтобы вам не оставаться одним, особенно по вечерам. Этот ухарь может и прямо в роту к вам пожаловать.

– А мы-то что? – пожал плечами Цыган. – Мы-то кому нужны?

А то, что они – кореша покойного Пичуги, а, значит, постараются убийце отомстить. Мокрушник это понимает и для собственного спокойствия попробует и им тоже подогнать деревянный макинтош. А Громову это совсем не нужно, ему одних похорон вполне достаточно.

Сказав так, Загорский растворился в темноте.

Положение было хуже губернаторского. Убийца оказался не только наглым, но и осмотрительным, и очень осторожным. Его не обнаружил Пичуга, но, что гораздо хуже, его присутствия не почувствовал и Загорский. Это значит, он мастер своего дела и шансы выжить у Нестора Васильевича не очень-то велики. Стоило прорваться на Соловки, чтобы тебя здесь прирезал какой-то уркаган.

Сегодня Загорский был слишком занят в театре и так и не добрался до второй роты, к которой был приписан Алсуфьев. Видимо, встречу с ним придется перенести на другой день. А сейчас у Нестора Васильевича было еще одно неотложное дело… Он быстрым шагом направился к административному корпусу, где жило все начальство. Однако неподалеку от корпуса встал и задумался. Он неплохо изучил обстановку и под покровом темноты мог, конечно, миновать охрану и попасть внутрь, однако столь позднее появление в доме у начальника лагеря едва бы обрадовало Ногтева. Реакции его предугадать невозможно, особенно, если он выпил. Может и пристрелить на месте.

Нет, пожалуй, разговор с Ногтевым он отложит на завтра. Завтра в ХЛАМе будет платный показ, явится вся верхушка. Надо будет только успеть перехватить Ногтева после спектакля. А до того придется быть крайне осторожным и шарахаться от каждой тени.

* * *

Настроение у начальника соловецкого лагеря особого назначения Александра Петровича Ногтева было преотвратное – и настроение это не развеял даже спектакль. Мало того, что Бокий устроил ему выволочку по итогам года, так еще объявили о переводе лагеря на самоокупаемость. Это теперь была новая экономическая политика советского государства. Раньше она распространялась только на вольняшек на материке, теперь вот добралась и до лагерей, в том числе и до СЛОНа.

На практике это означало, что государственное содержание лагеря сократили в десять раз. Вместо прежних двух миллионов золотых рублей им на этот год выписали только