у них везде есть знакомства. Ну, или ждать, пока она сама не появится на горизонте снова. Загорский хмуро кивнул, после чего они двинулись на репетицию.

Нестору Васильевичу предстояло сделать важный выбор. Версия аббата Фариа не давала ему покоя. Скорее всего, это был бред сумасшедшего. Да, при разговоре он казался здоровым и даже остроумным, но ведь известно, что умалишенные очень ловки и легко прикидываются нормальными. Если же он с самого начала был здоров, почему так ужасно кричал в своей келье? Нет, тут явно что-то не то. Во всяком случае, слепо доверять его словам не стоит.

Однако с другой стороны, все-таки был маленький шанс, что аббат прав – пусть даже он трижды помешанный. Начальник концлагеря, который уничтожает актеров-конкурентов – недурная история для бульварного романа. Может быть, пойти путем принца Гамлета? Написать пьесу о том, как некий начальник заказал убийство актера, потому что ревновал его к Мельпомене. Затем поставить ее, показать Ногтеву и посмотреть на реакцию!

Идея выглядела соблазнительно, но пришлось ее отвергнуть. Причина была довольно очевидной: совершенно неясно, как отреагирует Ногтев на такой спектакль. Поняв, что разоблачен, он может просто-напросто расстрелять всех занятых в представлении актеров вместе с драматургом и режиссером. Нет, это путь эффектный, но слишком рискованный. Надо искать что-нибудь более простое и одновременно – тонкое. Что-то такое, что прояснит ситуацию, но не вызовет взрыва…

На репетиции Нестор Васильевич был как-то странно рассеян. До такой степени, что режиссер даже сделал ему замечания.

– Господин фармазон, – заявил Глубоковский решительно, – у нас тут не ювелирный магазин, тут нужно внимание и полная концентрация на деле. Это искусство, и оно не терпит работы спустя рукава.

Загорский улыбнулся и без всякой видимой связи спросил, не предлагались ли когда-нибудь роли в спектакле начсоставу лагеря? Все удивились: а зачем? В ХЛАМе полно своих исполнителей, в крайнем случае всегда можно рекрутировать новых.

– Это могло быть интересно, – не уступал Нестор Васильевич. – Начальство в качестве актеров тюремного театра – согласитесь, ход весьма неожиданный.

– Что тут может быть интересного? – рассердился Глубоковский. – Вы видели эти суконные рыла? Они застрелить не могут нормально, не то, что в театре играть.

– Борис Александрович, тут вы не правы, – укоризненно сказал Миша Парижанин. – Каждый год они прекраснейшим образом расстреливают тысячи людей и мы тому свидетели. Лучших палачей, я полагаю, не сыскать.

Глубоковский осведомился, не хочет ли Парижанин предложить, например, заместителю Ногтева Эйхмансу роль палача? Нет, не хочет? Тогда о чем разговор! Тем более, у них и нет в репертуаре пьес с палачами.

– Пьесу, в крайнем случае, и написать можно, – заметил Загорский. – Но только без палачей, разумеется. Что-нибудь более изящное – аристократия там, иностранцы и все в таком роде. Это было бы выгодно по целому ряду причин. Во-первых, пьесу, где играет начальство, никто не запретит и не снимет. Во-вторых, аншлаг обеспечен.

– А в-третьих, если начальство будет освистано, расстреляют к чертовой матери нас всех, не входя в детали, – сказал Акарский. – Это будет легкая и быстрая смерть. Парижанин об этом уже говорил, просто вас, Василий Иванович, на том совещании не было.

Миша задумчиво кивнул и посмотрел на Нестора Васильевича. Ну, если даже на минутку сойти с ума и предположить, что они согласятся, к кому же из начальства отправиться? К Васькову, Эйхмансу, кому-то еще?

– Не нужно мельчить, – сказал Загорский. – Предлагаю направиться прямо к Ногтеву.

Ответом ему был дружный взрыв хохота. Глубоковский поморщился – господин Громов казался ему разумным человеком. Что можно предлагать Ногтеву, он же, простите, дегенерат… Последнее слово режиссер произнес шепотом.

– Актер-дегенерат – обычное дело в театре, – заявил Нестор Васильевич. – Раньше почему-то такие актеры никого не смущали.

– Да потому что обычного дегенерата всегда можно сослать в осветители, – отвечал режиссер. – А попробуй-ка сослать Ногтева. Да он сам нас всех сошлет на тот свет!

Загорский в конце концов согласился: пожалуй, что и так. Впрочем, он ведь предлагал это не серьезно, в порядке шутки. А теперь, наверное, самое время продолжить репетицию…

После репетиции Загорский не вернулся к себе, как можно было ожидать, но отправился в Покровский собор, к дружкам-уголовникам. Камыш, Яшка-Цыган и Пичуга развлекались, играя в карты. Пичуга сидел уже без штанов и рубашки, практически с голым задом – друзья обобрали его, как липку.

– Как не стыдно, братва, – укоризненно сказал Загорский, – своего же кореша на штаны раскрутили! А ну, давайте все назад…

Несмотря на проповеди и сомнительные для уголовника призывы к нравственности, братва ужасно рада была видеть старого фармазона.

– А говорили, что ты, Василий Иванович, в Секирку попал, – проговорил Камыш. – Насвистели, что ли?

Нестор Васильевич кратко отвечал, что в изолятор он попал по ошибке, и все очень быстро выяснилось.

– Хе, выяснилось, – хмыкнул Яшка. – У нас, когда выясняется, не выпускают, а дополнительный срок отвешивают.

– Мне нельзя дополнительный срок, – сказал Загорский, – я театральная звезда. Яшка, пойдем-ка, проветримся.

Отбой еще не пробили, так что они спокойно вышли на улицу, прямо в ночь. Нестор Васильевич блаженно повел носом.

– Странное дело – лагерь, тюрьма, а воздух божественный.

Яшка только хмыкнул в ответ: он чего, о свежем воздухе явился беседовать?

Нестор Васильевич, разумеется, хотел говорить вовсе не об атмосферных явлениях. Ему нужно было узнать, может ли Цыган связаться с женбараком и найти там одну женщину?

– Любовь? – понимающе кивнул Яшка, потом почесал в затылке и сказал: – Да пожалуй, что и можно будет найти… Надо с братвой побалакать.

– Только никому не говори, что для меня ищешь, – предупредил Загорский. – Сегодня сможешь?

– Сегодня уже никак, давай завтра.

Ну, завтра так завтра. На том и разошлись.

* * *

Весь следующий день прошел в заботах и репетициях, а вечером был спектакль. Это был бесплатный спектакль, какие шли два раза в неделю по будням, в отличие от платных – те показывались в субботу и воскресенье. Народу в бывшей монастырской трапезной, переделанной под театр, набилось столько, что, казалось, будто люди висели на стенах и даже на потолке. И это, вероятно, недалеко было от истины. Ротные командиры и старосты в серых бушлатах и шинелях, с нашивками на руках, распоряжались в зале, усаживая на лучшие места блатных и просто нужных людей.

В платные дни атмосфера была несколько иная, там каждый занимал место согласно купленному билету, который лично приобретал внизу, в кассе. Это создавало удивительное чувство – как будто в лагерь проникал ветер свободы, и заключенные на короткое время делались обычными вольняшками, или, говоря фраерским языком, полноправными гражданами. Так же, как и в театрах на большой земле, при входе в фойе контролер отрывал кусочек билета и только после этого пропускал в зал.

Пройдя контроль, люди чинно ходили по фойе, сидели вдоль стен, слушали, как из зала доносятся звуки разогревающегося оркестра. Но самым главным чудом и самым главным удовольствием платных спектаклей становились женщины. Театр был единственным местом в Соловках, где заключенный мог поговорить с женщиной свободно, не на бегу, не украдкой.

Но даже и на бесплатных спектаклях с их хаосом и неразберихой со сцены в зал все равно сходило чудо, чудо настоящего искусства. Вот где становилось совершенно ясно, что театр – поистине удивительный дар людям от богов, дар, способный преобразить и осветить даже самую глухую тьму.

Спектакль снова прошел на ура, а по окончании его у выхода ждали Загорского трое уголовников – Камыш, Яшка и Пичуга. Режиссер Глубоковский, с которым выходил из театра Нестор Васильевич, посмотрел на них с величайшим подозрением:

– Вам что угодно, молодые люди?

– Это ничего, это мои знакомые, – успокоил его Загорский.

Отошли в сторону, чавкало под ногами грязное лагерное бездорожье. Яшка хмуро лузгал семечки, Камыш курил и прятал глаза, Пичуга в своей буденновке переминался на заднем плане, видимо, ощущая себя малополезным статистом в окружении столь серьезных людей. Начинать разговор никто не торопился. Пришлось начать Загорскому.

– Какие новости? – спросил он.

Новости были плохие и хуже некуда. Загорский велел начать с просто плохих.

Плохая новость заключалась в том, что Яшке удалось отыскать графиню, но как раз накануне ее разбил удар.