Девушка с проколотыми ушами — наверняка рабыня или бывшая рабыня. Для бывшей рабыни главное — выполненная по всей форме грамота об освобождении. Не раз из-за проколотых ушей свободные женщины вновь оказывались на рыночном помосте, снова попадали в кабалу к мужчине. Обычно таких женщин продают в другой город, приезжим купцам, за жалкие гроши.

У меня уши не проколоты, случайных взглядов бояться нечего. Но клеймо! На Горе, как и на Земле, клеймят только рабынь. На Земле, там, где еще существует рабство, клеймом метят самых строптивых. На Горе же — всех.

Я и не рассчитывала, что удастся скрыться. Клеймо все равно выдало бы меня.

Ни слова не говоря, стояла я перед хозяином. Молчал и он — видимо, обдумывал, как меня наказать.

Тогда я еще не знала, какая кара полагается девушке, пытавшейся бежать. Это и к лучшему. Многое тут зависит от хозяина, но обычно, если девушка попадается впервые, с ней обходятся сравнительно мягко — что с нее взять, дурочка, и все. Как правило, ее всего лишь связывают и секут. Вторая попытка наказывается строже — беглянке перерезают подколенные сухожилия. Бежать второй раз не пробует почти никто. Тогда я и не подозревала, как абсурдна сама мысль о побеге. Даже если беглянке посчастливится добраться до стен родного города, в городские ворота ее все равно не впустят. Она рабыня, и, пусть даже ни в чем не виновата, никаких прав у нее нет.

— Беги, рабыня, или закуем в цепи, — часто говорят таким. И тогда девушка плача бросается прочь.

Кое-кто пытается скрыться в северных лесах. Там, в лесах, бродят банды свободных женщин — жестокие неуловимые Пантеры Гора. Но женщин другого сорта они ненавидят и презирают, особое же отвращение питают к самым красивым, тем, что были в рабстве у мужчин. Стоит такой беглянке ступить под сень лесов в их владениях, ее выслеживают, как самку табука, и хватают. Лес — не для таких, как она. Ее связывают, могут высечь, а потом, погоняя кнутом, ведут к берегам Тассы или на отмели Лориуса и продают мужчинам, обычно обменивая на оружие или сладости.

В свете принесенного одним из мужчин факела с помощью копья и веревочной петли мой хозяин открыл в колючей изгороди проход. Показал мне: путь открыт. Беги.

Я взглянула на него. Ноги подкашивались. Меня била дрожь.

Путь свободен.

В страхе смотрела я в узкий — дюймов восемнадцать — коридор в ощерившейся шипами стене. За ним — тьма.

Беги.

Обнаженная рабыня, трясясь от ужаса, стояла перед хозяином.

Упав перед ним на колени, я прижалась губами к его ногам. «Оставь меня здесь, хозяин! — подняв на него залитые слезами глаза, отчаянно вцепившись в его ноги, молила я. — Оставь меня здесь! Прошу тебя, хозяин! Позволь мне остаться!»

Вся дрожа, я стояла на коленях. Он отвернулся, ловко орудуя копьем и веревкой, закрыл проем в стене, снова встал передо мной. Знаком приказал мне подняться и идти за ним. Я покорно двинулась следом. Пошел за нами и мужчина с факелом.

Мы подошли к одному из воинов. Тот спал, завернувшись в меха, но тут заморгал в свете факела, приподнялся на локте, глядя на нас. Обращаясь к нему, хозяин бросил несколько слов — четыре-пять, не больше. Я вгляделась в лицо мужчины. Да, этот-то мне хорошо знаком. Я всегда от него шарахалась. Самый противный в лагере.

Зачем хозяин привел меня сюда?

Снова он что-то сказал — на этот раз мне, указывая на лежащего воина. Слов я, конечно, не поняла, но смысл был ясен. Я, рабыня, должна доставить удовольствие этому человеку.

Прошлой ночью хозяин лишил меня девственности, наслаждался мною, покорной и смиренной, сокрушил меня, заставил сдаться. Но значит ли это, что я для него — самая желанная? Какая-то особенная? Ничего подобного. Просто он — главный, за ним — право первой ночи. Вот и все. Я всего лишь девка. То, что значило для меня так много, что стало потрясением, для него — ничтожнейший эпизод. Он просто воспользовался правом первой ночи. Не сомневаюсь: девушкам, которыми овладел он по этому праву, счету нет. И наверняка многие из них были куда красивее меня. На меня, как и на прекрасную Этту, имеет право любой. Что особенного в Джуди Торнтон? Она всего лишь рабыня в здешнем лагере. Но до поры я этого не понимала. Какой гнев, какое безудержное отчаяние чувствовала я, превращенная в дичь в этой страшной игре! Каким стыдом отозвалось это в душе! В конце концов, не выдержав позора, я выкрикнула им в лицо слова протеста. Что за глупый мятеж! Что за гордыня обуяла меня! Вообразила себя Бог знает кем. Вздумала отчитывать горианских мужчин. Ну так мне набросили на голову мешок и голой бросили им на забаву. И тогда, растоптанная, жестоко наказанная, я вдруг с трепетом и ужасом ощутила первозданную гармонию слияния женщины и мужчины, осознала величайший непреложный закон природы: я, женщина, — существо низшее, подчиненное; мой властелин — мужчина. Эта истина, пугающая, ошеломляющая, столь долго отрицаемая, опалила сознание огнем свободы, пронеслась в мозгу, точно ураган, сметая на своем пути все препоны, разрывая в клочья жалкие сети ханжества. Нагая, беспомощная, с наброшенным на голову мешком, я воспрянула в руках насильников, раскрепощенная, опьяненная неведомым прежде чувством свободы. Не условной, оговоренной общепринятыми нормами поведения — нет, настоящей, истинной свободы; не мнимой свободы, предписывающей быть тем, чем на самом деле ты не являешься, нет, свободы быть собой — а вот в этом-то по каким-то то ли социальным, то ли историческим причинам мне так долго было отказано. Что там эфемерные политические свободы! Вот она, подлинная свобода: свобода падающего камня, растущего дерева, распускающегося цветка. Вот оно, головокружительное чувство свободы быть собой. И тогда, разразившись криком, я вцепилась в навалившегося на меня насильника. Голову мою обмотали попоной, я не видела его, ничего о нем не знала — только то, что он мужчина. И отдалась ему. И кто-то сказал: «Кейджера». Как же мне стало стыдно! Как муторно было потом на душе! Вот я и решила сбежать.

«Кто я такая? — думала я. — Всего лишь рабыня, чей удел — безоговорочное подчинение. Мужчины повелевают, а я должна делать все, что им заблагорассудится».

И я попробовала убежать. Но тут же увязла в колючей изгороди, застряла, беспомощная, точно в ловушке.

Из этой страшной тюрьмы меня извлек мой хозяин. А потом, открыв проем в стене, предоставил мне выбор: хочешь — беги.

Но я осталась. Раздавленная, охваченная страхом, упала я ему в ноги, моля: оставь меня здесь, хозяин!

И вот я стою бок о бок с ним, рядом — человек с факелом. Передо мной, завернувшись в меха, лежит мужчина, смотрит на нас снизу вверх. Самый мерзкий в лагере.

Хозяин что-то сказал мне. Я поняла смысл. Взглянула на него. Глаза жесткие, непреклонные. Подавив рыдания, я встала на колени перед лежащим. Тот откинул меха.

Позади меня — хозяин. Рядом человек с факелом. Я принялась ласкать, целовать лежащего воина. Ублажала его, как могла — руками, губами. Делала все, что прикажет. Я — рабыня. Наконец он схватил меня, швырнул на меха, навалился сверху. А я смотрела в лицо хозяину. В свете факела его было хорошо видно. Как и ему — меня. А потом я вдруг отвернулась, закрыла глаза, закричала. Не могла больше устоять. И вот, умирая от стыда, прямо на глазах у хозяина я отдалась другому мужчине.