Когда война закончилась, Захарьевна вернулась домой, где ее ждали четыре похоронки.

– Она как села на стульчик, так и просидела три дня, – страшным голосом рассказывал папа, – не плакала, молчала, почернела вся от горя. А потом ушла в лес, и никто не видел ее восемь лет.

Зося ахала, мама слушала молча, закусив краешек платка.

– А потом вернулась, но в своем доме жить не стала, сама подняла себе хатку на окраине – ну, ты видела, – продолжал папа, – а где-то спустя полгода стали к ней «ходить люди». Лечила она травами, и молитвой, и заговором. Местные власти пробовали ее воспитывать, но как только приходил к ней какой-нибудь активист, Захарьевна молча начинала собирать узелок. «Ты куда это собралась?» – спрашивал «воспитатель». «Как куда? В тюрьму. От веры не отступлюсь», – спокойно отвечала она. Ну, на нее и плюнули. Сталин, на ее счастье, к этому времени уже умер, и кому была охота с ней возиться. Вот такая история, – закончил папа.

– «Я стала ведьмой от горя и бедствий, поразивших меня…» – тихо сказала мама. – Бедная женщина…

– Ну как – бедная, – отец пожал плечами, – она одна из лучших знахарок в округе, уж поверь мне, я их человек двенадцать знаю. Кстати, несколько – совсем нестарые еще женщины, из тех самых военных сирот – бабки их подбирали, лечили, учили. На Украине очень сильная школа женской бытовой магии. Как они сейчас обходятся – я не знаю. Ну, у многих, правда, свои дети есть… Но чужих они, разумеется, не воруют, так что успокойся.

Мама не успокоилась. То есть плакать она тогда перестала, но еще примерно неделю изводила нас с Зосей – если раньше она почти мною не интересовалась и старалась держаться от меня подальше, то теперь ей все время надо было знать, где я, а лучше, чтобы я была «на глазах». Учитывая, что дома я сидела, только если заболею, а в остальное время мы с Игорьком обычно шлялись по деревне и окрестностям, а Зося вовсе не следила за мной постоянно – ей хватало дел по хозяйству, – нам пришлось нелегко.

Мама стала больше со мной возиться, сама укладывала меня спать. Нет, я ее, конечно, любила – как все дети любят своих родителей, но я не любила, чтобы со мной возились, и я привыкла, что папа мне читает на ночь. В общем, я просто привыкла обходиться без нее.

Смешно, папа столько лет таскал маму по врачам, надеялся, что рано или поздно проснется материнский инстинкт, а он себе спал и спал. Но как только маме пригрозили, что отнимут младенца – ап! – он, скотина, проснулся (инстинкт, не младенец).

Честно – я думаю, она сделала это нарочно. Бабка. Просто припугнула. Такие чудеса народной медицины.

Кстати, к ней мы больше не ездили. Мама четыре недели маялась – везти не везти, – но все решилось само собой.

Умер мой дедушка, папин папа, в далеком Челябинске, и мы все вместе улетели на похороны.

Эту историю мы с мамой вспоминали не так давно. Она рассказывала мне подробности, которых я не помнила, и вдруг пригорюнилась.

– Знаешь, – мама задумчиво водила пальцем по старой отцовской фотографии, – я вот все думаю… А может, зря я тебя тогда не отдала?

– Спасибо, мамочка, я тебя тоже люблю.

– Да я серьезно, – мама сердито толкает меня, – ты же была… как это сейчас говорят? Индиго? Я тебя даже побаивалась – читать ты научилась сразу, будто всегда умела, ничего не боялась, никогда не плакала. И взгляд был такой… недетский. А вдруг у тебя были эти… паранормальные способности? И надо было их развить… А я испугалась… И жизнь тебе испортила.

– Конечно, испортила. – Я говорю очень серьезно, и мама начинает хихикать. – Но, мама, я ведь тоже немало крови у тебя выпила. Будем считать – квиты.

Мама смеется, но нить не теряет:

– Нет, послушай. Она же тебя вылечила тогда все-таки. Ну, будем считать – сильный гипнотизер, но я ведь тоже видела эту змею на воске, ты помнишь?

Я киваю. Из всей этой истории я помнила немного, но змейку на воске, железную мисочку, бабкины руки – большие и твердые, как буковые деревяшки, – не забыла.

– Ну, видишь, – говорит мама, – а еще ты перестала так болеть тяжело, как раньше. Были бронхиты, простуды всякие – но уж не пневмонии. Эх, если бы в третий раз поехали… И она же сказала, что ты беглая. Так и вышло – нигде ты не живешь дольше пяти лет, все дальше и дальше от дома, замуж не идешь, мужиков меняешь как перчатки… Никто тебе не нужен. Беглая, как есть.

– Ну, мам, – говорю, – ну ты чего? Так и я прорицать могу – сказать слово от балды, ничего не объяснять, и пусть потом сами придумывают. Толковый план, открываем контору? Ты будешь исцелять наложением чего-нибудь, а я – исполнять соло на магическом кристалле, идет?

Мама смеется, а мне того и надо.

Но разговор этот я вспоминаю и на бегу иногда думаю такую девочковую мысль: «А что было бы, если бы…» Ну, все же девочки делают это, да? Мечтают, что вот приедет лиловый негр в желтом «Мерседесе», то есть белый принц на белом коне, увезет в замок на Луаре и будет там ее… эгхм… осыпать лепестками роз. Всю оставшуюся жизнь, без выходных и перерывов на обед.

А я думаю о маленьком домике на берегу Днепра.

В детстве я мечтала стать лесником. И библиотекарем. И конюхом – но это позже.

Принц с конями и лепестками – это утомительно. А жить почти в лесу, среди книг, выращивать в огородике удивительные травы, разводить всевозможное зверье…

Но увы. Как сказала когда-то мама, головную боль я умею только вызывать.

Осенью, когда мне исполнилось шесть лет, от нас насовсем уехала Зося.

Где-то на Буковине заболела ее сестра. «Инсульт, – говорила Зося, – совсем обезножела, поеду доглядывать».

Зося долго плакала, обнимала нас с мамой, а потом папа посадил ее в свой «жигуленок» и отвез в город. Больше я ее не видела. Никогда.

Кроме того, что все мы очень любили Зосю, на ней держался весь дом – она воспитывала меня, готовила обеды, присматривала за животными. Папа и мама, конечно, не могли бы вести такое большое хозяйство, так что они решили подыскать какую-нибудь другую женщину в домоправительницы, но этому вдруг воспротивилась я. Я не желала видеть никаких других женщин на Зосиной кухне, нет, ни за что.

– Глория, не вмешивайся в разговоры взрослых, – недовольно сказала мама, – ты ничего не понимаешь.

– Подожди, Ань, – остановил ее папа и обратился ко мне: – Но послушай, дружище, тебя же выставили из детского сада, и где же ты теперь будешь обедать? Нам с мамой некогда возиться на кухне, сама знаешь…

– А я все равно ем у тети Гали, – сердито ответила я.

– О! Галя! Гениально! – Папа хлопнул себя по лбу. – А если мы Галю попросим помочь?

– Генрих, ты избалуешь ребенка, – нахмурилась мама.

– Но разве плохая мысль, Ань? Ты против?

Мама подумала и не нашла никаких возражений.