засмеялся. Тихо, будто над своими мыслями, не стараясь обидеть собеседника.

– Я – садовник. У таких, как я, всегда найдется вода, иначе какой в нас прок.

Он протянул руку в темноту, куда отблески пламени не добирались, и вытащил увесистую флягу – гораздо больше Климовой. Литра на два.

– Держи. Пей. Грейся. Сегодня особенная ночь, ей надо насладиться сполна.

Клим не слушал. Он схватил флягу, свернул повисшую на цепочке крышку и пил. Не мог остановиться. Холод обнял его сзади черными крыльями, но страннику было не до того.

– Оставь немного, – лениво посоветовал садовник. – Тебе же и не хватит до утра.

Клим пробурчал что-то, не отрываясь от фляги. До утра… Жить нужно сейчас. Хотя старик и прав, надо, надо.

Но он так привык, что все по-настоящему нужное ему скомандуют, что сам себе приказать он не мог.

– Отложи, говорю… Жертва пустыни, – повторил садовник.

Голос его был по-прежнему расслабленным, но прорезалась в глубине недовольная нотка. Клим опустил флягу, шумно, как лошадь, выдохнул и завернул крышку, тихо звякнув цепочкой.

– Уф-ф-ф… Спасибо, добрый человек!

– Садись уже к теплу. И рассказывай, что и как.

– О чем?

– Да о чем хочешь. Твоя жизнь – тебе и вспоминать.

Старик поправил капюшон, упрямо не желая его снимать. Над бородкой где-то в глубине блеснули искры костра.

Он в очках, что ли? Ночью?! Впрочем, за подаренную воду Клим бы простил даже, если бы собеседник сидел в скафандре. Таком же, как Климу пришлось бросить первой из вещей – очень уж тяжело ходить, а ни от жары, ни от холода не спасал. Шлем, помнится, просто пнул в заросли травы и проводил взглядом.

Хорошо, что осталась сменная одежда. И обувь. Не рассчитанные на использование за бортом корабля, но лучше, чем ничего.

– Это все-таки Марс? – спросил Клим после паузы. – Я ни черта не помню после старта.

Теперь он сидел у костра, рядом с непонятным садовником. Поворачивался то одним продрогшим боком к огню, то другим, протягивал к ленивым языкам пламени руки.

– Это все? – слегка удивился старик. – Ну, если тебе так проще – Марс. А что?

– Мы же летели именно сюда. Ждали лишенной атмосферы остывшей планеты, а здесь… Все же прав был Брэдбери, а не все эти ученые. Здесь люди. Только… очень странные люди. И эта чертова карусель – жара и холод.

– Никуда вы не летели, мальчик. – Садовник снова пошевелился, блеснув очками из глубины капюшона. – Корабль взорвался при отделении первой ступени. Протечка топлива. Трещина в баке. Вот так.

Клим молчал. Черви, решив, что костер им не угрожает, подползли ближе и теперь там, за пределами зыбкого светового пятна, ворочался плотный вал из тугих темных тел. Замуровали, демоны.

– Я мечтал стать первым на другой планете, – наконец сказал Клим. – Войти в историю.

– Зачем?! – теперь садовник удивился всерьез. Даже наклонился, будто всматриваясь в лицо космонавта.

– Ну… Это же слава! В веках. Чтобы помнили, как Гагарина. Как Леонова или Армстронга.

Старик откинулся назад, словно разом потерял всякий интерес. Снова ухватился за лежащий прут и пошевелил угли. Пламя, затихшее было, вновь весело заплясало в воздухе. Шурша, черви отползли подальше.

– А если я скажу тебе, что слава – тем более в веках – ничего не стоит? Лучше прожить жизнь в тишине, бродя по чужой земле – ты поверишь?

Клим мотнул головой. Ему было тепло. Его морило в сон с невиданной скоростью. Слова садовника просачивались издалека, как сквозь наушники, путались в сознании Клима, он толком не понимал, что от него хотят.

Ему нужны сон и вода. Иногда поесть – правда, меняться с местными уже нечем, но ладно – украдет при случае. Отнимет. Что-нибудь придумает.

– А мечта, кроме наивного желания воткнуть флаг в чужую глину, у тебя есть?

Клим резко открыл глаза. Костер почти догорел, спину подпирал бок червя – надо же, сползлись.

– Мне здесь не хватает звезд. Я привык смотреть на них ночами, с детства. И понять бы, где конец пути. Но мечта – только первое, второе просто желание.

Садовник наклонился к земле рядом с костром и зачерпнул, согнув странные длинные пальцы ковшиком, горсть глины. Помял ее в руке и легко, без замаха, подбросил вверх.

– Мечты – это хорошо. Мечты должны сбываться, – непонятно кому сказал старик.

Комки глины, против ожиданий Клима, не упали вниз. Они рассыпались в тончайшую пыль, облаком устремившуюся в черное небо. Выше и выше, быстрее и быстрее.

Вот они уже засияли точками на небосводе, одна за другой, складываясь в незнакомые созвездия, в призрачные фигуры и спирали. Купол над головами сидящих расцвел, стал – пусть непривычным – но ночным небом.

Клим задрал голову и смотрел вверх, жадно, как до того пил воду, не мог насмотреться на исполнение мечты. Небо прочертили ровные, удивительно ровные молнии, параллельными шрамами вскрывая темноту как консервную банку. Такими же, как остались на руке странника.

– Теперь всегда будет так? – тихо спросил он у садовника. Тот ответил не сразу. Молча поднялся на ноги, откинул капюшон – да, старик, длинные седые волосы связаны на затылке в пучок. Лицо морщинистое, высохшее, как обтянутый дубленой кожей брусок.

Потом снял очки и протянул их Климу:

– Возьми их на память. Теперь тебе не будет мешать солнце. А будет… Всякое будет, сменщик. Не от нас зависит. Странный ты, но мы все здесь не такие, как надо. Потому и мир таков.

– Но почему – я?!

– А почему бы и нет.

Глаз у старика не было. На обычном, ничем не примечательном лице, горели две ярких белых точки, словно за маской сварщика кто-то смешал и поджег ацетилен и кислород. Гори, гори ясно…

Клим застыл, глядя на него, утонул в двух светящихся туннелях, уводящих его сознание неведомо куда. Ничего больше не было – ни долгих лет тренировок, ни старта, ничего: остались звездная пыль на небе и яркие огни в глазницах садовника.

– Он сказал, – нараспев сообщил старик Климу, звездам над головой и шуршащему валу червей, стремительно распадающемуся, ползущему прочь. – Да будет свет! И появился свет. Он увидел, что свет хорош, и отделил его от тьмы. Он назвал свет днем, а тьму – ночью. Был вечер, и было утро – день первый.

Клим увидел яркую вспышку, но взошло ли это солнце или просто застал момент отделения света от тьмы – сказать сложно.

Очки. Надо надеть очки, пока он не ослеп от сияния, заменившего все вокруг. Стершего и небо, и старика, и даже казавшуюся такой реальной землю под