Солнце стояло почти в зените, дорога пылила, и вскорости невозможно стало дотронуться до раскаленных краев брички; дамы изнывали в кружевной тени зонтиков, лицо отца под шляпой покрылось потом. Общее настроение испортилось. А подъехав к парадному графскому крыльцу, Липецкие и вовсе в грустной растерянности переглянулись: невеликая надежда на встречу с добрыми соседями растаяла.

Дом казался покинутым: окна плотно занавешены, никто из дворни не вышел встречать подъехавших господ. Гости стояли посередь двора, пустого и пыльного, и Дуне вдруг стало до того неуютно, что даже страшно. Княгиня молча промокнула мужу лоб батистовым платком и пожала плечами: ясно, что хозяева в спешке собрались и уехали. Но чтобы не оставили никого присмотреть за усадьбой? Немыслимо! Впрочем, возможно, французы уже прошлись по имению, забрав все, представлявшее для них интерес. Заходить внутрь, дабы это проверить, Липецким не хотелось.

– Что ж… – вздохнул князь. – Визит не удался. Поворачиваем обратно.

– Постойте. – Дуня отказывалась так быстро сдаваться. Пусть не получилось поболтать с Анетт и Мари, но ведь еще осталось главное дело. – Старый Щербицкий живет во флигеле на другом конце парка. Возможно, он все еще здесь?

И, будто в подтверждение ее словам, из-за правого крыла дома вынырнула худая сгорбленная фигура, облаченная, несмотря на удушающий июльский зной, в колпак и бабскую ваточную кофту.

– Ваши сиятельства! – начала фигура дребезжащим голосом. – Неужто здесь остались?! Радость-то какая будет для старого барина! Неделю как молодых в Петербурх проводили… А вот добрались ли, бог весть! Пойдемте, отведу вас – прохладным угостим. Такая жара нынче, даже барская подагра отпустила.

Слуга, прихрамывая, побежал вперед, а бричка Липецких медленно покатилась к стоявшему в глубине яблоневого сада двухэтажному флигелю.

Генерал Щербицкий, вытянув на шелковый пуф больные ноги, сидел в покойном кресле перед домом; рядом на ветвях яблони проветривался старый парик его, а перед ним на мраморном столике стояла чашка с брусничным отваром, из которой старик время от времени отхлебывал, брезгливо морща гармошкой верхнюю губу и шевеля огромными, обычно прикрытыми париком, а ныне слишком заметными на лысом бугристом черепе ушами.

Князь помог жене и дочери спуститься с коляски и приветствовал соседа со всевозможной учтивостью. Старый Щербицкий позы не поменял, сославшись на мучившую его которую неделю хворь и преклонные лета, однако приказал Фоке – несуразному своему дворецкому – вынести три стула.

– На обед не приглашаю, – ворчливо заметил Щербицкий. – Повар мой, паршивец, готовит с каждым днем все хуже, как бы и вовсе на тот свет не отправил. Всегда был, что называется, малый с дурью: вечно у него крайнее расположение духа: то плаксивость, то обидчивость не по делу. Как осерчает – так баре весь день в опале – будерброды жуют! Одно слово – французишко! Выписал его Лев из трюфельных своих фанаберий, а с собою не взял: опасаюсь, говорит, предательства. Ну, а мне, княгинюшка, – потрепал он перевитой венами рукой в тяжелых перстнях руку Липецкой, – бояться уж нечего. Так стар, что, поди, наверху-то заждались меня, верно говорю?

Тем временем Авдотья, с легкой улыбкой отказавшись от предложенного стула, взялась прогуливаться в густой яблоневой тени, постепенно обходя флигель. И с радостно забившимся сердцем – не обманули их с де Бриаком расчеты! – обнаружила встреченного у ручья незнакомца. С трубкой в руках тот притулился на ступенях черного входа. Едва завидев княжну, неизвестный, по-заячьи вскинувшись, хотел уж было снова бежать, но та резво бросилась за ним, умоляя ее выслушать, уделив ей толику драгоценного своего времени… Вняв мольбам, странный малый остановился в дверях и вздохнул, по-габсбургски выставив нижнюю мясистую губу.

– Что вам угодно, мадемуазель?

– Мне угодно… – на секунду задумалась Дуня, а потом бросилась к ближайшей яблоне и отломала ветку. – Мне угодно знать, что вы рисовали давеча на песке…

Она попыталась изобразить на земле у крыльца те же узоры, что видела у ручья.

Повар пожал плечами:

– Я задумался.

– Задумался, и ничего боле? – нахмурилась Дуня, не желая так просто сдаваться.

– Вам кажется, что повар не имеет права задуматься над своей судьбой? – Губа вновь поползла вперед, ее обладатель явно обиделся. – Или полагаете мою жизнь со старым графом исполненной приятности?!

Дуня ничего не ответила на сей провокационный вопрос, лишь вопросительно вскинула рыжую бровь: мол, а разве не так? Молчаливый вопрос оказался лучшею тактикой.

– Извольте. Меня позвали в эту варварскую страну, чтобы я научил вас искусству гастрономии. И мы с молодым графом понимали друг друга с полуслова: он предоставлял мне средства, чтобы покупать пармский сыр в лавке у господина Корацци, а коровье масло – в Изиньи. Эти детали кажутся мелочью людям несведущим, но я… – Повар резко замолчал и сделал вид, что стряхнул пылинку с широких манжет своего уже изрядно оборванного камзола. А затем вновь поднял водянистые глаза на Авдотью и заявил с убежденностью фанатика: – Случайности – удел невежд. Да! Вы сами изволили присутствовать на ужинах у Счербитски, так скажите: разве вас дурно кормили?

Дуня примирительно улыбнулась:

– Ужины и обеды в доме ваших покровителей были лучшими в уезде.

– В губернии, мадемуазель! – поднял вверх палец повар. – Помните наших маринованных устриц на закуску? А тушеные бараньи хвосты под испанским соусом?

– Вам особенно удавалась птица, – польстила ему Дуня.

– Приятно, что и в этой глуши найдутся люди, способные оценить настоящее мастерство! – фыркнул он. – Пулярка в полутрауре – приходилось лучинкой проделывать в грудке отверстия и в каждое вложить по ма-а-а-ленькому ломтику трюфеля. Черного трюфеля, мадемуазель, отсюда и полутраур! А слоеный пирог из жаворонков? Для него одного следовало опалить и ощипать восемь дюжин птах и нашпиговать их же требухой с пряными травами… О, мадемуазель, какие были времена!

Повар чуть не плакал, но Дуня, которой уже изрядно надоела лекция на гастрономическую тему, решилась его прервать.

– Так что же изменилось? У вас закончились нужные продукты?

– О если бы, мадемуазель! С этим я бы смирился, времена-то военные. В конце концов, можно приготовить отличные блюда и из бланшированных огурцов и цыплячьей печени, но генерал… – Губа повара задрожала, и Дуня испугалась, что он и верно разрыдается. – Он ноне известный патриот и наложил запрет на французскую кухню! Каждый день требует от меня щей да редьку с луком в конопляном масле! Извольте видеть, сегодняшнее меню: каша пшенная с грибами на второй завтрак; «обертки»[31] и протертый горох на обед. Кисель на десерт, мадемуазель, и не забудьте вареную репу в меду на ужин! А когда я готовлю их со всем возможным искусством, он ругает меня на чем свет стоит и кидает то столовым прибором, то столовым фарфором, обзывая невеждой, позорящим русскую кухню!