Дуня уж поднялась было, чтобы вернуть книгу в отцовскую библиотеку да задвинуть ее так далеко, чтоб самой потом не найти, – уже второй раз та умудрилась привести ее в немалое смущение, – как в комнату с видом большой таинственности вошла Настасья и передала барышне вдвое сложенную записку, также предусмотрительно написанную на французском, что объясняло некую фривольность обращения.

«Милая княжна! – прочитала Дуня, и сердце ее забилось. – Ежели вы готовы следовать за моим человеком завтра в четыре часа пополуночи, то я буду весьма рад встрече и по возможности постараюсь помочь Вашей беде. Готовый к услугам слуга Ваш Иван Потасов».

Она подняла голову от записки и увидела блестящие от любопытства глаза своей девушки. И, с немалым трудом справившись с желанием поделиться с Настасьей столь необыкновенной новостью – лишние сплетни средь дворни ей сейчас ни к чему, – сказала только:

– Завтра вставать тебе с петухами, поможешь мне одеться. Приготовь амазонку и прикажи Тимошке (Тимофей был конюхом Липецких) взнуздать Ласточку. Если вдруг не появлюсь к завтраку…

– Скажу, вам неможется, – кивнула разочарованно Настасья.

А Дуня вздохнула: уже второй день она отправляется на утренние вылазки. И эта, завтрашняя, куда опаснее сегодняшней.

ЗА ДВАДЦАТЬ ЛЕТ ДО ПРОИСХОДЯЩИХ СОБЫТИЙ

Его высокопревосходительству, действительному тайному советнику графу Лубяновскому коллежского советника Кокорина донесение

Мая 28-го 1792 года

…Из Военной коллегии доставлены бумаги на N. Боевые подвиги его бесспорны. Дважды ранен. Под судом и на штрафах не бывал.

Уездный предводитель дворянства, князь Р., также отзывается об N. как о человеке весьма достойном. Со всем тем князь, как и прочие соседи, не слишком охотно его посещает. Кроме обозначенного Р. «странного смутного беспокойства, овладевающего им в доме N.», причиной указывается женитьба N. на дочери барона Тоссе. Будучи в Дерпте на постое N. сделал на балу предложение юной баронессе, и та, едва полк выступил в Петербург, бежала с ним и тайно была обвенчана по православному обряду, как говорят, подкупленным священником. N., ничтоже сумняшеся, вернулся с нею в наследное имение, где его ожидала законная супруга. Для обеих дам произошедшее поначалу явилось шоком, но N. вскоре отправлен был на Кавказ, а вернувшись, застал двух женщин весьма подружившимися.

Однако в его присутствии сия идиллия продолжаться не могла – и дело кончилось двойной трагедией. Подробности неизвестны. Но передаются так: все трое сели трапезничать, N. во главе стола, его супруги супротив друг друга. После выпитаго первого же бокала несчастныя почувствовали недомогание, после оных – судороги. Запасы крысиного яда оказались в спальнях у обеих. Младшая, баронесса, вела дневник, где и открылась в намерении. Судебного дела, из уважения к N., заводить не стали.

Тем не менее, исходя из вышеизложенного, нижайше прошу Ваше высокопревосходительство дать сему делу официальный ход.

Преданный Вашему высокопревосходительству слуга

коллежский советник Кокорин.

Стояла ночь, когда Дуню растолкала Настасья в широкой ночной рубахе. Беспрестанно зевая и крестя широко распахнутый рот, она не сразу справилась с крючками амазонки, кое-как убрала непослушные хозяйкины волосы под шляпку, заколола шпилькой. Дуня ойкнула, нетерпеливо дернулась: пора. Взглянула в окно на чуть начавшее светлеть небо, стелившийся по парку густой пар и вздрогнула от далекой переклички деревенских петухов за речкой.

Чуть поеживаясь, она вышла на парадное крыльцо спящего дома. Ведя под узцы Ласточку, из глухой тени подъездной аллеи вышел конюх Тимошка. Рядом выступал незнакомый мужик в армяке и бесформенной поярковой шапке, под коей скрывалось почти полностью заросшее бородой лицо. Мужичонка поклонился, сделал было вид, что снимает шапку, да так ее и не стянул. Лишь буркнул, что зовут его Игнатием, и вскочил на косматую, как и хозяин, разбитую лошадку. Так и тронулись в сплошном молоке утреннего тумана.

Первый час Дуня едва могла разглядеть низкий круп трусившего впереди конька, и лишь когда они въехали на узкую лесную тропу, будто занавес поднялся над окружающим ее пейзажем. Ровный неспешный ход лошади убаюкивал невыспавшуюся княжну, поскрипывало кожаное седло, высокие папоротники запутывались в стремени, нежный переклик горихвостки с зарянкой и настойчивый пересвист дрозда сливались в одну ликующую мелодию. Над головой шумели далекими кронами вязы и березы, пропуская вниз снопы света. А там, наверху, смешиваясь с остатками утреннего тумана, кружилась какая-то мельчайшая, как золотая пыль, Божья жизнь. Дунина настороженность (все же предрассветный демарш в леса с косматым неизвестным – авантюра ранее для княжны немыслимая) постепенно уступила место какому-то восторженному, но притом покойному чувству, как в сердце человека в минуту утренней молитвы. Тоска по ушедшему на войну брату и неизбывное за него беспокойство впервые за прошедшие дни отступили. Дуня вдруг почувствовала себя до того счастливой, что и вовсе забыла о цели своего путешествия, когда впереди внезапно раздалось басовитое «Тпруу!». Кудлатый Игнатий хмуро оглянулся на Авдотью:

– Все. Отсель пешком дойдем.

Он помог ей сойти и стреножил лошадь. Поднимая юбки и внимательно глядя под ноги, дабы не запнуться ни о павшее дерево, ни о корень, Дуня следовала за ним: туда, куда не вилась и малая тропа. Вдруг посереди чащи повеяло запахом людского жилья – кострищем и вареной серой капустой. Запах был не слишком аппетитен, но моя княжна сглотнула голодную слюну: вчера, переживая за свое рискованное предприятие, она за ужином почти ничего не ела, и нынче живот уже сводило от голода. А через пару шагов провожатый ее остановился перед сплошной зеленой стеной: лишь приглядевшись, Авдотья заметила рукотворный плетень из еловых веток.

Игнат же вдруг запрокинул бороду и закуковал, что твоя кукушка. И, услышав такое же, весьма натуральное «ку-ку» в ответ, отодвинул зеленый полог.

* * *

«Интересно, кто ему тут стирает?» – Дуня со светской улыбкой поглощала пшенную кашу – тарелка и ложка были грубо выструганы из дерева и ничем не напоминали мейсенский фарфор («Не обессудьте, княжна, чем богаты…»), но сама каша оказалась много вкусней той овсянки, которой в свое время пичкала Авдотью ее английская нанни.

Потасов расположился напротив нее на турецком ковре, также с аппетитом завтракая, и Дуня исподтишка его разглядывала. Коренастый: могучие плечи и грудь и длинные, будто у обезьяны, руки-лопаты. Но широкое лицо с глубоко посаженными глазами и резко выступающими скулами дышит умом и внутренней силой: такой схватит, подумалось Авдотье, стиснет да и раздавит. Занятно, что в качестве рачительного хозяина он никогда не был Авдотье интересен, а вот как лесной житель – другое дело. Дуня смутно вспоминала, как Потасов, похожий в своем узком фраке на ярмарочного медведя, с угрюмой неуклюжестью отвешивал поклоны дамам на званых вечерах. А вот сейчас сидит напротив: темно-русые густые волосы влажны и по-мужицки расчесаны на прямой пробор, короткая борода аккуратно подстрижена, шейный платок – ослепительной белизны, но поверх плеч накинут тулуп, и в нем он выглядит гораздо аристократичнее, чем в сюртуке… Того больше: судя по расслабленной позе, чувствует себя посреди леса совершенно на месте. Эта-то расслабленность и придавала отставному поручику светскость и полное отсутствие провинциальности, столь отличавшие его в бальной зале. Война преобразила его, подумалось Дуне, и, как ни странно, в лучшую сторону.