Ваня чуть высунул из-под бересты голову. И в ту же секунду — кажется прямо над ними — сверкнуло, ослепило так, что он невольно зажмурился. Острие огненного рога будто бы впилось в него, пригвоздило к земле. Потом снова яростно громыхнуло. И опять Ване показалось, что попало в него, именно в него! Теперь — конец…

Мальчик закричал, обессиленно приник к деду всем телом, едва не теряя сознание. Тот мягко обнял его, похлопал по плечу, что-то ласково приговаривая.

Вдруг потянуло гарью, послышался душераздирающий скрежет: громадная сосна, под которой предлагал укрыться мальчик, разломилась пополам, ее живая белая плоть, прорвав золотистую кору, брызнула щепой, словно лоскутьями; вершина, рухнув, ткнулась острием в дрожащую боровину…

— Ах ты гляди, что творится, язви тя в корень! — сказал Солдат Иван осевшим голосом. — Сколько мощи у молнии… Может, в последний раз сей год сверкает, потому так и бесится. Хорошо, что туда не встали… И впредь запомни, если застанет тебя такая беда, не прячься под высоким деревом… Помню, в детстве, когда мы пасли коров, нас гроза под большую ель загнала — так едва живы остались…

Но если бы Ваня был здесь один, он непременно встал бы под то дерево. Непременно! И значит… Округлившимися глазами смотрел он теперь на опаленный разлом взорванной сосны.

— Может, не надо нам было из ельника подниматься сюда, дедушка? — спросил он, чтобы хоть разговором унять приступ страха.

— Надо было: сам ведь слышал, как за спиной скрежетало.

— Повалило там лес?

— Да. Погоди, вот стихнет — посмотрим, что там. В ельнике короткий дождик лучше, конечно, пересидеть. Но когда вихревая буря — ели запросто выворачивает, потому что корни их ближе к поверхности, чем у сосны.

— И это надо знать, когда идешь в лес, — вздохнул Ваня.

— Обо всем, внучек, обо всем надо знать… Давай-ка прижмись ко мне, чтоб не застыл. Ничего, переможемся… Гром-то, похоже, отходит. Вон уж и посветлее стало — глядишь, и распогодится вскоре. Разведем костер, обсушимся.

— Дедушка, молния в сырую сосну попала, а дым повалил — это как же?

— Добро, что так хлещет, и лес мокрый насквозь. Если б не ливень — не миновать пожара.

— Значит, иногда и от молнии загорается?

— А как же! От непогашенного окурка, случается, бор вспыхивает. А уж от такого огня и подавно… Но ты, гляжу, совсем продрог, парень? Надо бы обогреться… — Старик осмотрелся вокруг. — А чего нам, скажи, дожидаться вёдра? Давай теперь же и разведем костер, вон смолистый пень…

— Как же под таким дождем? Не займется огонь…

Однако нестерпимо хотелось тепла.

И дедушка уже шагнул к пню, доставая топор из кольца на лузане:

— Как же эдакому-то смольняку не загореться? Гляди: и высок, и дыроват, стало быть, дым будет тянуть аккурат как в трубу. И обуглен весь — видать, когда-то, может лет сто назад, тоже молния его спалила, — а через уголь никакая вода не проникнет. Погоди вот, сам увидишь — вспыхнет, как порох…

Старик топором обтесал уголь в изножье пня, и на самом деле — смолистый дух будто вырвался, на волю, разнесся по волглому от дождя лесу. Щепа отставала жирная, тяжелая, желтовато-красная, пропитанная смолой, будто маслом. Дед с внуком склонились над щепками, чтобы прикрыть их от дождя. Дедушка вырубил у корневища выемку, сгреб в нее мелкие щепки и сунул туда зажженную спичку. Смолистые стружки весело затрещали, запылал веселый огонь, начал расти, шириться, жадно обхватил более крупную щепу, а та со стоном и шипеньем покорно отдавалась власти огня, будто давно ждала этой минуты. Вскоре взмокшего лица, его груди коснулось тихое и ласковое тепло. Дыханье, спертое страхом, стало ровнее, и даже взбешенный лес перестал казаться таким страшным.

Огонь костра становился все жарче, он целиком обхватил очищенный от угля пень и — будто не было никакого ливня — полыхал, гудел, вздымая столбом черный дым.

— Горит — и раздувать не надо! — радовался Ваня.

…Когда, переждав непогоду, они спустились обратно в еловую ложбину, то увидели, что натворила стихия: тут словно кто-то прошелся широким покосом. Все до единой ели рухнули наземь, легли головами к бору, вздыбив корни в черных комьях земли. Свалило и те деревья, под которыми они недавно стояли…

— Гляди, Ванюша, как ураган потрудился, — сказал сокрушенно старик.

— Ой-ой! — только и ответил мальчик.

— Когда-то, помню, и мою охотничью тропу вот так же разворотило.

— Дедушка, — Ваня округлившимися глазами смотрел на вывороченный лес, — если б не ты, мне бы сегодня дважды гибели не миновать: и повал, и молния…

— Ну, помирают-то, мил дружок, всего единожды, — усмехнулся тот. — А потом, ведь ежели бы не я, ты б сюда и не пришел. А на другой раз учен будешь.

— Да, такое не позабыть.

Потом они обсудили, что им нынче делать дальше. Буря надолго задержала их, и если спускаться по берегу Черного ручья до избушки Тяна — засветло никак не успеть. Так что надо или заночевать в лесу, или спрямить путь по визирке, которая выведет их к Тян-реке, а там уж и рукой подать до жилья. Проводить вторую ночь в лесу, к тому же изрядно промокнув, не хотелось. И они решили: по визирке.

— Мы в другой раз еще поднимемся по Черному ручью, — сказал дед. — Нам те места надо получше прощупать. Лосиную петлю мы там видели, но еще неизвестно — сколько их всего понаставлено…

Эти попутные речи уже смутно доходили до Ваниных ушей. Теперь ему больше всего на свете хотелось очутиться в тепле да в суши.

Старая визирка, с давних пор известная деду, прорезала восточную часть Великого бора. Смешанный лес здесь был не вырублен. Высокие ели с примесью сосны, береза да осина, травянистое подножье в молодой поросли. Тут не осталось ни малейшего признака тропки, лишь давние, оплывшие уже зарубки едва заметно темнели на деревьях. Солнце не показывалось, небо еще было сплошь затянуто разбухшими от влаги толстыми тучами. Лес сумрачен, только изредка над ним беззвучно посверкивают сполохи.

Дед, шагавший впереди, поначалу заранее стряхивал палкой с молодых деревьев тяжелые капли воды, но толку от этого было мало, а задержка большая, и он отшвырнул свой посох: и так припозднились, мол, ништо нам — не глиняные, не раскиснем.

Сюдай, со слипшейся мокрой шерстью — будто только что из реки вылез, — уныло плелся сзади и уже не отлучался в поисках добычи.

Каждый листок, каждая хвойная лапа на их пути плескались холодной водой, обдавая лица, руки, а о ногах уж и речи нет. Но кожаный лаз