И то, что Мадлен приняла бы как данность секундой раньше, стало теперь для нее просто невозможным. Она медленно поднялась:

– Наши места в первом ряду. И именно оттуда мы будем смотреть.

– Простите, я…

– Поэтому вы сейчас пойдете и сделаете все, чтобы мы могли там устроиться. Иначе мы останемся здесь, заблокируем проход, двери не закроются, а представление не начнется. Вам придется вызвать полицию, чтобы насильно вывести инвалида перед толпой журналистов и фотографов, которых мы пригласим посмотреть на ваши подвиги, – это и станет настоящим спектаклем.

Зрители оборачивались, что происходит, ах, инвалидная коляска слишком широка, не помещается в проходе, спектакль задерживается, как неприятно.

– Прошу прощения, но мы не знаем, как решить эту проблему.

– Неужели? – удивилась Мадлен.

Все смотрели на проход, ведущий к авансцене. То тут, то там раздавались крики, все – от музыкантов до зрителей, сидящих на балконах, – смотрели на маленькую группу, можно уже начинать, да или нет?

– Достаточно попросить зрителей, сидящих на боковых местах, подняться на минутку, – добавила она. – Разве это не возможно?

Леонс подошла поближе и ослепительно улыбнулась двум молодым людям в униформах:

– Мне кажется, что здесь у нас есть мужчины, довольно… крепкие и способные пронести наш груз на руках, да?

Даже если бы им сделали укол тестостерона, и тогда бы юноши не подняли бы коляску с таким рвением.

И служащие театра отправились в трудный путь по центральному проходу, рассыпаясь в извинениях, поднимитесь на минуточку, спасибо, и вам спасибо, да, на секундочку, только коляску малыша пронести, спасибо, да, понимаю, вы очень любезны…

Над головами проплывала коляска, Поль сиял, его несли, как какого-нибудь короля-лентяя. Коляску опустили в трех метрах от оркестровой ямы.

Мадлен с Леонс едва успели сесть, как зал погрузился в полумрак и подняли занавес.

Соланж Галлинато восемь лет не была в Париже. Она дулась с тех пор, как ее когда-то дружно раскритиковали в прессе за роль в «Gloria Mundi» молодого Мориса Гранде, в опере, которая начиналась с конца и, возвращаясь в начало в ущерб какой бы то ни было хронологии, повествовала о приключениях римлян и рабов, – следить за действием было довольно сложно. Карикатуристы распоясались, публика же ходила на оперу только для того, чтобы ее освистать. После третьего спектакля Соланж уехала из Парижа и поклялась больше никогда туда не возвращаться.

Карьера развивалась великолепно, и этот провал ее не затронул. Она пела «Фиделио» в Лондоне, «Медею» в Милане, «Орфея и Эвридику» в Мельбурне, международная пресса пестрела невероятными сообщениями о трех миллиардерах, которые заключили пари о том, что женятся на ней, это не помешало ей спустя два года сочетаться законным браком с Морисом Гранде, моложе ее на восемь лет. Общество потрясла эта история экстравагантной любви, пару видели в Швейцарии, Италии, Англии, где Морис, красавец с волнистыми волосами, кошачьей походкой и пронзительным взглядом, разбил не одно женское сердце, тем более что он демонстрировал глубокую страсть к Соланж. Его ни разу не уличили в измене, хотя возможностей было более чем достаточно; эта исключительно романическая связь закончилась через три месяца после свадьбы, когда он разбился на своем «роллс-ройсе» на Лазурном побережье.

Соланж сразу бросила свою карьеру.

Один из миллиардеров с щегольством проигравшего оплатил все неустойки по плотному графику выступлений певицы на пять лет вперед.

Соланж Галлинато ушла в тень 11 июня 1923 года. И только весной 1928-го начали появляться слухи о ее возвращении. Никто не сомневался, что дива снова постарается блеснуть в «Травиате», которая была ее самым крупным успехом. Последовало два опровержения, что вызвало всеобщее изумление. Это будет не опера, а сольный концерт, и он пройдет в Париже! Сольный концерт был непростым выбором, потому что певица должна переходить от одного эмоционального состояния и почти что от одного тембра к другому при каждом новом отрывке, программа могла быть, конечно, очень амбициозной, в ней фигурировали самые сложные арии. Что же касается самого Парижа, несколькими годами ранее певицу из него изгнали. И теперь все ожидали провокации.

Соланж было сорок шесть лет. Ее последние фотографии запечатлели ужасно располневшую женщину (худобой она никогда не отличалась, но невозможно было представить, что она до такого дойдет). Посыпались спортивные метафоры. Оперу сравнивали с теннисом, плаванием, дисциплинами, где необходимо упорно тренироваться и часто соревноваться. В зале, по незыблемому закону, что притягивал толпу к публичной экзекуции, у Соланж Галлинато нашлось лишь несколько рьяных поклонников, которые очень переживали, а остальные хулители были готовы насмехаться над ней – пресса уже неделями подогревала эту публику.

Соланж на сцену не вышла, когда поднялся занавес, она уже стояла там в очень широком длинном платье из голубого тюля, украшенном пугающим количеством лент, в волосах блестела диадема. Зал зааплодировал, но дива не шелохнулась, не улыбнулась, не сделала ни единого движения. И тут наступила странная тишина. Как будто какая-нибудь учительница собирается наказать легкомысленных учеников.

Первым отрывком, который готовилась освистать и охаять половина зала, была прелюдия к «Gloria Mundi», опере, вызывавшей плохие воспоминания и имевшей особенность, которая и стала одной из причин провала, – ей аккомпанировал только рояль. В этот раз и рояля не было, великая Галлинато исполнила ее а капелла. Это было неслыханно. Но еще более удивительным стало то, что с первых звуков трагический голос Соланж, в котором выражалась страсть, сожаление, одиночество, как будто загипнотизировал зал. Человека, который однажды был трепетно влюблен, испытал ревность или оставался совсем один, этот голос совершенно поразил.

Как будто по тайному соглашению публики и певицы, в конце этого отрывка не раздалось ни одного хлопка, партию сочли как будто расплатой за долг, в котором была перед ней публика, и концом обиды, которую держала на парижан певица.

Соланж не пошевелилась, оркестр вышел в сосредоточенной тишине.

Тогда Соланж сжала зубами появившуюся ниоткуда красную розу. Эта толстая женщина запела Хабанеру из оперы «Кармен» чувственно, жизнерадостно и живо, так что все рты пооткрывали. Голос ее, готовый принять любой вызов, оказался удивительно струящимся и легким, она его не щадила, она была проста, счастлива, и когда закончила «Меня не любишь, но люблю я, так берегись любви моей!..», публика полсекунды пребывала в состоянии шока. В оглушительной тишине раздался слабенький и наивный голос Поля Перикура, завопившего «браво!», за ним последовал шквал оваций, все вскочили – не потому, что Галлинато стала талантливее, чем когда-то, но потому, что она пробудила в каждом почти физиологическую необходимость сотворить себе кумира.

Ариии и романсы Шуберта, Пуччини, Верди, Бородина, Чайковского… Концерт стал триумфом, ее вызвали на бис, вызвали еще раз, у всех болели ладони, публика была потрясена, обессилена, наконец Соланж Галлинато вышла и встала перед закрывшимся занавесом, все затихли, она несколько секунд хранила молчание, потом просто прошептала «спасибо», это было чем-то умопомрачительным.