Затем была первая встреча с Дмитрием, зимой 2003 года. Сидя в его доме в Монтрё во время одного из следующих приездов, я слушала потрескивающую запись его исполнения партии баса в «Борисе Годунове». Он рассказывал историю своей бурной жизни: восхождения на горы в Вайоминге и Британской Колумбии, оперные ангажементы в Медельине и Милане, гонки на спортивных автомобилях и яхтах. Он был счастлив, если ему удавалось заполнить хотя бы крошечный пробел в биографии В. Н., а последние десятилетия жизни он посвятил истовому труду по переводу книг отца с русского на английский и итальянский языки. Он рассказывал о собственных непростых отношениях с «Лолитой». О том, как некий журналист саркастически заметил, что сам Дмитрий не более чем «Лолито», всего лишь сын создателя «Лолиты». Или о том, как одна распутница распускала идиотские слухи о его отце. Я часами листала книги в его библиотеке, рассматривала странные обложки, каких нигде и никогда не встречала: переводы набоковских книг на венгерский, турецкий и арабский, целые полки архивных документов, фотографии предков. Я вглядывалась в глянцевые коричневые снимки В. Н. и Веры, сделанные в 1960-е годы, и замечала, что в глазах у них играет солнечный свет. Особенно мне запомнился один зимний вечер, когда я простояла несколько часов перед полками, пролистывая тома, принадлежавшие В. Н.: «Макбет», книгу по истории западной живописи, антологию французской романтической поэзии. Я читала пометки на полях: «Чудесно» или «Неверно!!!» Мною владело странное чувство нереальности встречи с Дмитрием, курьезное удивление от того, до какой степени она контрастирует с моей – всего четыреста миль! – невстречей с его отцом. Я вглядывалась в ясные голубые глаза Дмитрия, соответствующие тону звучания его голоса – необыкновенно похожего на отцовский, насколько можно судить по старым записям, и отчетливо слышала манеру, с которой оба Набокова произносят мягкое, российско-эмигрантское «т». И я вспоминала «трепет и очарование», которые «юный изгнанник находит в самых обыденных удовольствиях, так же как и в кажущихся бессмысленными приключениях» жизни. Короче, я была счастлива.

Через несколько месяцев, весной того же года, я забежала под навес мрачной витрины магазина, чтобы спрятаться от обрушившегося на Нью-Йорк почти тропического ливня, и вдруг услышала справа от себя русскую речь: оживленно болтали мужчина и женщина. Поскольку у меня за плечами были годы тяжкого и почти бесплодного труда – интенсивных курсов русского языка («Текучие глаголы на -ала и -или»), мне захотелось хоть что-то понять. Я придвинулась поближе, стараясь рассмотреть их лица, и тут мне в глаза бросилась расположившаяся в витрине гигантская инкрустированная рубинами и бриллиантами бабочка. («Такие бабочки, должно быть, многих раздражают», – подумала я.) Затем, обернувшись к улице, я подняла глаза и сквозь потоки воды увидела знак: на зеленом фоне белыми буквами, как принято в Нью-Йорке, было написано: «Путь к Димитриосу». Тихо улыбнувшись, я исчезла среди дождя.

...

Бывают дни, когда мы тщетно просим знаки откликнуться, ответить нам хотя бы слабым намеком, выразить то, что мы хотели бы услышать. Нам хотелось бы попросить прощения у умерших, которых мы недостаточно любили, и, подобно Вану, увидеть в ответ «неоспоримый, все разрешающий знак, свидетельство существования, длящегося за завесою времени, за пределами плоти пространства». Но, разумеется, ничего не приходит в ответ – ничего, ни малейшей безделицы.

Однако бывает и так, что мы ждем ответа и знаки послушно подают нам сигналы. И тогда мы сразу понимаем их причудливые смыслы, ухватываем их суть, едва заметив издали.

Они говорят шепотом, на пределе слышимости, используя загадочный темный язык, состоящий словно из черновиков фраз. «…Мы никуда не идем, мы сидим дома, – настаивает В. Н. – Загробное окружает нас всегда, а вовсе не лежит в конце какого-то путешествия. В земном доме вместо окна – зеркало; дверь до поры до времени затворена; но воздух входит сквозь щели». Мы слышим легкий шелест, приглушенные интонации, песню – совсем забытую, но кажущуюся странным образом знакомой. И прямо тут, в «этой стеклянной тьме – странность жизни, странность ее волшебства, будто на миг она завернулась», показав свою «необыкновенную подкладку». Или же нас охватывает то чувство, которое испытывал герой «Дара»: «…Он чувствовал, что весь этот переплет случайных мыслей, как и все прочее, швы и просветы весеннего дня, неровности воздуха, грубые, так и сяк скрещивающиеся нити неразборчивых звуков – не что иное, как изнанка великолепной ткани».

Литература – не более чем блистающая текстура. «…„Локотоп“ или „покотол“. Я думаю, что когда-нибудь со всей жизнью так будет», – пишет Федор в «Даре». Демонический артистизм слов, возможно, скрывает божественный «мир светил», в котором смерть окажется всего лишь завернувшимся уголком вечного настоящего.

Уже совсем светло. Пора просыпаться. Сна больше нет: «…Конечно, не там и не тогда, не в этих снах, дается смертному случай заглянуть за свои пределы – с мачты, из минувшего, с его замковой башни, – а дается этот случай нам наяву, когда мы в полном блеске сознания, в минуты радости, силы и удачи. И хоть мало различаешь во мгле, все же блаженно верится, что смотришь туда, куда нужно». А теперь вообразите полоску света.

«В полном блеске сознания»

Ночью в начале марта я ясно увидела во сне искрящуюся на солнце воду – она была как бы разделена на части сеточкой солнца . Проснувшись, я обнаружила, что жалюзи уже бросили полоски света на мои ноги, вынырнувшие из-под одеяла. Сосульки дивно горели под низким солнцем , и я смотрела на капель – там, снаружи, за стеклом. Солнце ложилось россыпью драгоценных камений . Я подняла жалюзи, чтобы насладиться видом моря солнечной зелени , которым любовалась еще с конца прошлого лета. На небе виднелся светозарный бирюзовый просвет , который отступающий холод собрал в первые светлые завои весны. Мною овладело блаженное чувство легкости и покоя . Я сбежала по лестнице и вышла босая на леденящую, испятнанную солнцем тропинку сада. Я закрыла глаза, сознание на секунду покинуло меня, и на его место пришел ясный и чистый сон. Погрузившись в него, словно в воду, я почувствовала, как наверху алое солнце желания и решимости озаряет мир глазками живого света . Но когда я открыла глаза, то увидела, что все изменилось за время моего отсутствия. Соседние горы покрыла слепящая завеса , за домиком, припавшим к земле возле ворот сада, мерцал яблочно-зеленый свет , а из гаража исходил ослепительный пылающий луч .

Небо вдруг стало стремительно темнеть, и на его фоне, среди тишины таинственной, томно-сумеречной, поплыли вдаль тополя. Черный дрозд выводил дрожащую трель, и опушенные котиком алые небеса грозили скрыть последние солнечные лучи . Осторожно, на цыпочках, я направилась к гаражу, завороженная манившей меня издали горстью баснословных огней . Не дойдя до цели, я сошла с тропинки и остановилась на лужайке под запорошенной звездами небесной твердью . И вдруг поняла, что уже настало лето. Сияла ночь, напитанная лунным светом , подобная переливчатому персидскому стихотворению .